В Горах

Нина Игнатова с откровенной завистью подумала сейчас о той неведомой женщине – наверняка красивой, умной (так ей казалось), которую любит этот рослый спокойный человек со скуластым восточным лицом. Ничего не дано прочитать на этом лице: ни волнения, ни тревоги, ни радости. Одно только спокойствие. Ташлыков все делал спокойно, даже несколько отрешенно – было в нем что-то обособленное от мира, от быстрого движения жизни, нечто вечное, мудрое. Ташлыков. как казалось Нине Игнатовой, будто бы прошедшее время в себя вобрал, он знал, он ведал нечто такое, чего не ведала бывшая студентка, прошедшая у него курс истории.

– Жизнь у нас веселая, – доверительно сообщила она Ташлыкову, и тот внимательно посмотрел на нее, произнес в тон:

– Бьет ключом...

– И все по голове, – рассмеялась она, – так, кажется, говорят доморощенные острословы?

Ей показалось, что Ташлыков сейчас обязательно встрянет в разговор, резко высмеет сие высказывание, но Ташлыков, молчаливый, задумчивый, спокойно потягивал из стакана остывший глинтвейн.

Наступило молчание – то самое, что бывает порою красноречивее любого разговора, а простой жест, легкое движение руки, наклон головы значительнее острого, к месту произнесенного слова.

Ташлыков поднялся, отнес пустые стаканы к стойке, чего в кафе, кстати, никто не делал, а вот Ташлыков сделал, и это в глазах Нины Игнатовой добавило к портрету Ташлыкова новый штрих, вернулся к столу.

– Ну что, будем трогаться? Игнатова согласно кивнула: будем.

Выйдя из кафе, оба дружно посмотрели на Донгуз-Орун, на ледовую нахлобучку, что на манер среднеазиатской тюбетейки лежала на макушке горы, – тяжелая, пронзительно голубая, плотная. Снеговые хвосты срывались с нахлобучки и медленно уносились в сторону.

– Не хотел бы я сейчас оказаться там, – проговорил Ташлыков.

– Метет.

Он прошел к канатной дороге, взгромоздился в железное, перевитое железной цепью кресло – чтобы задумчивые пассажиры не вываливались по пути,. а то ведь бывает и такое, – поехал вниз, прислушиваясь к движению горного ветра, к звону- тишины и шороху снега под ногами лыжников, крест-накрест бороздящих здешние склоны. Медленно проплывала внизу земля, временами кресло опускалось совсем низко, и Ташлыкову казалось, что он вот-вот воткнется ботинками в снег, и тогда он невольно поджимал ноги, затем кресло снова уносилось в вышину, уносило с собой и Ташлыкова. крутобокая заснеженная земля оказывалась далеко внизу, высота была опасной, в груди невольно возникала холодная пустота, и ему начинало чудиться, что металлическая рогулька, крепящая кресло с канатом, вот-вот обломится и он рухнет, врежется в склон, переломает себе кости, хрящи, посечет мышцы и жилы. Но и этого тоже не случалось.

Неожиданно откуда-то сбоку, с крутого склона, из торца которого словно клыки вырастали два островерхих камня, выметнулась ловкая, одетая в белый, сливающийся со снегом костюм фигурка, на слепящей скорости пронеслась под Ташлыковым, врезалась в груду снега, прикрывающего закраину глубокой впадины – снег высоким, радужно посверкивающим на солнце султаном поднялся вверх, на нем ясно отпечаталась белая тень – под цвет костюма, затем фигурка стремительно, почти неуловимо развернулась, и Ташлыков увидел: это Нина. Нина Игнатова, девушка из НИИчего. Он улыбнулся: чего желаете, чего изволите, чего хотите, чего будете заказывать?

Скользнул глазами по проплывающей внизу тверди снега, спрессованной лыжами донельзя – будто и не снег это был уже, а чугун иль некая прочная химическая масса, из которой делают... ну, например, посуду, штепсели, розетки, подставки под сковороды, пепельницы, прочие бытовые мелочи, – поймал взглядом ловкую Нинину фигурку.

Игнатова каталась на лыжах хорошо – много лучше, чем основная часть здешних отдыхающих, уверенных в себе покорителей гор, снега и скорости.

«Отлично идет, – отметил Ташлыков, – чтобы так ходить, надо много свободного времени иметь, целиком тратить его на катание».

Нина Игнатова стремительно проскользила под канаткой, подняла руку призывно, резко затормозила, и Ташлыков увидел, какое у нее счастливое, упоенное лицо. Но в следующий миг ему почудилось, что на лице не только счастливое упоение, а и какая-то неясная тоска. Он не успел ничего сообразить, как Нина снова резко сорвалась с места, пошла вниз. «Поломается нее, – мелькнула в мозгу обеспокоенная мысль. – Слишком безудернено ездит».

Ломаются в горах, как правило, лыжники опытные, знающие, что такое сладкий хмель скорости, уверенные в себе и на этой уверенности порою проигрывающие свою жизнь. В какой-то миг не срабатывают психологические замки, притупляется ощущение опасности: а ой как опасно стремление лыжника ездить быстро, все быстрее и быстрее – и вот уже человек, подстреленный на лету, превращается в изломанную, скомканную птицу, сверзшуюся с небес на землю, и не поправить уже ничего, не помочь ничем.

Нина Игнатова была опытной лыжницей:

Что-то щемящее, несогласное возникло в Ташлыкове: боль не боль, маета не маета, непонятно что, и Ташлыков решительно погасил в себе это ощущение. Может быть, он действительно боялся за Игнатову? Да, боялся. Как, собственно, и за любого другого человека.