В то утро Генка просыпался дважды.

Первый раз – наверное, еще пяти не было... Солнце едва-едва поднялось над Вихровкой. Но, несмотря на такую рань, сразу засветило ярко, во всю силу, рассылая свои лучи, куда только можно. В бытовке, в которой Генка, разметавшись на раскладушке, безгрешно спал, оно отыскало выщербленный сучок. И цилиндриком белого света, точно палкой, уперлось в щеку спящего. На ней мигом занялся золотым огнем мягкий пушок, какой вырастает у мальчишек к четырнадцатому рубежному году. Не просыпаясь, Генка с улыбкой погладил нагретое солнцем место. Лучу это не понравилось. Со щеки он перебрался на Генкин нос, большой, горбатый, со смешной загогулиной на кончике, а затем съехал в глазную впадину и угодил в веки, склеенные крепким сном. Генка, ощутив теплое щекотание в ресницах, доверчиво открыл круглый, со сна глупый глаз. И тут же в гневе застонал, завращался на раскладушке: сметая сон, солнце больно, до самых пяток, прострелило его ослепительно ярким светом...

Засыпая вновь, он нехорошим словом назвал Степана Самсоныча, хозяина садового участка, у которого папа Витя и мама Люда, дорогие Генкины родители, третье лето подряд сникают эту щелястую бытовку. Силен дядя! Когда-то купил ее для хозяйственных нужд, по нынешним ценам, считай, задарма у строителей, а теперь сдает – под дачу. И хоть бы чем-нибудь забил щели. Нет, у него один разговор: не нравится, не снимайте, вон сколько тут вашего брата ходит... В Вихровке, что ни дача, то какая-нибудь знаменитость проживает. Либо артист кино, либо диктор телевидения, либо лучший нападающий «Динамо». Этих людей здесь то и дело встречаешь в самом поселке, рядышком с ними загораешь на пляже. Можно, углядев один и тот же гриб, с кем-то из них нос к носу столкнуться в лесу и перекинуться словом. А на следующий день, на работе или в гостях, описать эту встречу. И тебя будут слушать так, словно ты сам какая-нибудь знаменитость...

Такие предприимчивые люди наподобие Степана Самсоныча превратили свои участки в золотые жилы. Качают монету с каждого квадратного метра земли. Правда, полными паразитами их не назовешь. Все они, не разгибаясь, с утра до вечера ковыряются в земле: фрукты-овощи выращивают. Но сами, Генка заметил, их даже на зуб не пробуют. Как только что-то поспеет, корзинами, синие от натуги, тащат на рынок. Денег у них, дураку ясно, не сосчитать. Возьми каждого второго – для чего они ему? Особенно такому, как Самсоныч. Дяде за семьдесят, вдовый, детей нет. А все равно копит и копит, прибавляя рубль к рублю. Словно рассчитывает: когда смерть придет – он на свои сбережения у кого-то приобретет несколько лет жизни. И чтобы участок приносил дохода еще больше, надстраивает над своим садовым домиком мансарду, похожую нахватает сумку и по продуктовым, промтоварным магазинам бегает. Духовные ценности достает, да? «Скажешь, одноклассники о тебе другого мнения? – вновь возникла и каким-то образом угадала ход его мыслей математичка. – То же самое говорят: Колычев наш лучший в школе класс тянет по всем показателям вниз, совершенно оторвался от коллектива и какими-то темными делишками на стороне занимается... – Она угостила его лесной земляникой, погладила по голове. – Ешь... Что ты фарцуешь, в это я не верю. Но согласись, дыма без огня не бывает».

«А ну их всех...» – пробормотал Генка и резко повернулся на другой бок.

От перемены мест слагаемых, как известно, сумма не меняется. А вот со снами, если повернуться на другой бок, что-то происходит. Генка по-прежнему сидел за партой, но уже не в классе, а на участке Самсоныча под яблоней. И не с Алеевым, а с ...собакой! Да, рядом с ним, положив лапы на парту, сидела черная Найда, хозяйская собака. И шумно, суетно на участке было, как на собачьей выставке. «Кто тебя сюда посадил?!» – изо всех сил сдерживая себя, спросил Генка Найду. «Самсоныч», – застенчиво ответила она, одним махом длиннющего языка слизнула у него все мороженое и тут же, боясь наказания, виновато заскулила. От этой ее выходки Генке дурно стало. Снова он веретеном завращался на раскладушке. Чтобы ничего не видеть и не слышать, намотал на голову одеяло. Не помогло! «Щенки скулят!» – наконец осознал он то, что его разбудило во второй раз.

Генка глянул на часы и чуть не заплакал: еще не было шести! Сколько он помнит себя, его всегда будят. Только год стукнуло – папа Витя и мама Люда стали по утрам втискивать его, сонного, вялого, в колготки, рейтузы, сапожки и относить в ясли. Немного подрос – большущее им спасибо! – в сад устроили. Та же жизнь с одной лишь разницей: теперь самому приходилось во все втискиваться. Надеялся, что в школу пойдет – отоспится. Напрасно! Папа Витя и мама Люда у него по профессии оба связисты, а по призванию – великие педагоги. Оба считают: чем меньше они будут любить и холить своего единственного сына, тем больше шансов, что из него выйдет толк. Можно подумать, у них только и забот, как бы он без дела не остался. Каждый день: это помой, это вытряси, то купи... Мало того, что он шесть раз в неделю встает в семь утра и идет в школу, обязательно что-нибудь и на воскресенье придумают. Сами спят, а его посылают за разливным молоком или очередь у пункта по приему макулатуры занять. А сколько раз было такое: приедут к ним друзья-товарищи, сидят, веселятся, песни поют. Глядь, а метро уже не работает. И тогда начинается. «Генусик! – будит его мама Люда. – Иди, котенок, поспи на кухне, а дядя Такой-то и тетя Такая-то отдохнут в твоей комнате». Злится он на эти дерганья по-страшному. А что поделаешь? Маму Люду не послушаешься – с папой Витей будешь иметь дело. А у отца, хоть он и пишется русским, характер вспыльчивый, как у черкеса. Ему скворечник (нынче сдал ее какой-то старухе, которая говорит, что она писательница), каждую осень с места на место перетаскивает яблони и груши, освобождая площадь для доходной клубники... Еще когда вокруг участка росла персидская сирень (покойная жена для красоты посадила), щелей в бытовке никто и не замечал. Но вот прошлое лето выдалось дождливым, холодным, и у Самсоныча (ай-ай!) вымокла картошка. Усмотрев в сирени главную виновницу вымокания («Все солнце забирает, а толку от нее?!»), он в один вечер топором и ножовкой обкорнал все деревца, оставил одни остовы. С того времени бытовка лишилась тени. По участку стали разгуливаться едкие сквозные ветры. У Самсоныча новая беда: весной прежде времени с яблонь цвет облетел. Яблочек Самсонычу в этом году не видать. Но так ему, старому хрычу, и надо...

С тем Генка и уснул. И еще примерно с час спал. Да так сладко, ненасытно, будто с каждым вдохом втягивал в себя глоток душистого, янтарного меда, а с каждым выдохом освобождался от грехов... И снился ему в это время диковинный сон... Будто бы в его классе идет контрольная по математике. Он сидит на последней парте с Фариком Алеевым. Есть у них такой. Так-то он ничего мальчишка, но внешность его Генке на нервы действует. Обидно до чертиков становится иной раз. Алеев – татарин по метрикам, а выглядит как русский: голубые глаза, волосы светлые. А его, Генку Колычева, русского и по матери и по отцу, из-за носа и смуглой кожи принимают и за грузина, и за еврея, и за цыгана, и даже за грека – только не за русского!.. «Вы все что? – спрашивает Генка Алеева и крутит пальцем у виска. – С бороздки съехали?» «Почему?» – не понимает его Алеев. «Каникулы!.. – поражается, глядя на него, Генка. – А вы мучаетесь, контрольную пишете». «Не слышш-ал? – шипит на Генку впереди него сидящая змея и сплетница Зубанова, живет в одном с ним доме. – Новый приказ выш-ш-шел: учиться круглый год. И без вых-х-ходных!» «Еще чего?!» – нахмурился Генка во сне. Во сне же достал из портфеля бутылку «Фанты», брикет мороженого пломбир, приветливо помахал Фарику... и с легкостью пушинки взмыл вверх. И пока остальные, покусывая кончики авторучек, бились над задачками, он свободно парил над рядами парт. Хорошо-то как было! Только в этом сне и почувствовал, что значит быть на высоте. Пользуясь случаем, подлетел к Зубановой, плеснул ей за ворот капельку «Фанты»: на тебе, змея, не болтай про меня всякой ерунды, не знаешь, что такое фарцовка, так и молчи... «Колычев, прекрати безобразничать! – вдруг услышал он голос математички. Оглянулся, а она рядом с ним парит с грибной корзинкой в руке. – Еще один приказ вышел: считать тройки двойками! А так как ты у нас круглый троечник, то немедленно садись на место и работай...» Генка послушался, совершил посадку около Алеева. И только хотел капнуть Зубановой на тетрадь, как математичка поднесла к его носу здоровенный, похожий на боксерскую перчатку, подосиновик и предупредила: «Попробуй меньше четверки получить – на педсовет вытащу!» И тут же испарилась... Чего только не приснится! В жизни эта учительница совсем не такая. Наоборот, спокойная, не злая, с ним, Генкой, часто по душам разговаривает, хотя, бывало, он у нее и двойки получал. А во сне – к чему бы это? – раскричалась, стала угрожать. Совсем как «русалка», их классная, в жизни. Эта-то, он хорошо знает, терпеть его не может. На последнем перед каникулами классном часе при всех ленивым и, как только язык повернулся, бездуховным назвала. «По моим сведениям, ты ни книгами, ни кино, а лишь дефицитными вещами интересуешься», – сказала... Допустим, Колычев, как она говорит, такой. А сама? Только уроки кончатся, одно слово поперек скажи, глазами начинает вращать, руку, как саблю, над головой заносит. Лучше не связываться, уступить...

Точно так же Генка рассуждает, когда начинаются летние каникулы и родители объявляют ему, что он едет в пионерский лагерь на все три смены. Начнут расписывать, как ему там будет хорошо. Он молчит. Спорь не спорь – все равно отправят. Лучше притвориться, что сам только и мечтал об этом. По-хорошему он бы пожил в лагере месяц – там ничего иной раз братва собирается. А остальную часть лета провел бы в городе или в Вихровке. Но родители боятся, что он свяжется с плохой компанией и чего-нибудь натворит. А в лагере, рассчитывают, их сыночек будет как в камере хранения, там, мол, ему не дадут наделать глупостей, в чем они, кстати, заблуждаются: глупостей, если захочешь, везде можно наделать...

И, так и не проронив ни слова, он достает рюкзак с вышитой на нем его фамилией и инициалом «Г» – начинает собирать вещички. А по дороге в лагерь, сумрачно поглядывая в окно автобуса, снова и снова приходит к выводу, что взрослые понимают только самих себя. Он не любит никуда ездить из-за своего уродливого носа. Но кому об этом скажешь? Родителям? Им-то в первую очередь не скажешь. Носом не кто-нибудь – они его наградили. От мамы Люды получил горбинку, от папы Вити – загогулину.

Во дворе и в школе к его носищу вообще-то все уже пригляделись. Он и сам о нем забывает. А вот как на новое место приедет – пялят глаза, словно он Боярский или побывал в желудке у кита. Причем многим дурачкам еще и хочется потрогать нос руками или шуточку отпустить. Вроде того, что с таким носом надо побыстрее выходить на ринг, там его мигом выправят, или идти в сельское хозяйство, где его вместо плуга будут использовать. Хорошо, у него крепкие нервы. На все потуги он отвечает шуткой, которая всегда действует безотказно. Как только кто-то начнет упражняться, он весело подмигнет и скажет: «А жить-то и с таким носом хочется!»

И еще в чем его милые родители крупно ошибаются, загоняя его на все лето в лагеря, – что он там отдыхает душой и телом. Как бы не так! Может, ему просто больше других не везло, но почему-то он всегда попадал к вожатым, которых словно специально обучали, как не давать детям покоя и в каникулы. То будят ни свет ни заря и ведут встречать восход солнца (можно подумать, оно без тебя не взойдет), то среди ночи по учебной тревоге поднимают – и беги с рюкзаком на спине во тьму кромешную... Кому-то из братвы все это нравится. А его, получается, опять дергают. И на какие только хитрости он не шел в лагерях, ни разу не удавалось выспаться так, чтобы глаза, как цветы поутру, сами собой открылись и ты мог бы себе сказать: «Все! Больше спать не в куда!»

И вот сегодня... Каникулы. Воскресенье. В бытовке он живет один. Папа Витя и мама Люда, слава богу, взяли отпуск и уехали «дикарями» на ЮБК (Южный берег Крыма). И здесь появятся дней через десять, не раньше. Чем не жизнь? Праздник! Кстати, как раз сегодня у него день рождения. Законнее причины спать до упора быть не может. Так нет! Щенки, кто их только придумал, не дали...

С намотанным на голову одеялом Генка лежал и пытался представить, что сейчас делается в конуре. Ясно, что. Шесть щенков, переползая друг через друга, тычутся во все стороны, роют мордами подстилку. Мать ищут! Ту самую Найду, которую он только что видел во сне... Но зря они ее ищут. Вчера перед обедом Генка, возвращаясь с речки, переезжал на велосипеде через бетонку и увидел Найду в кювете. Лежала она с высунутым набок языком и уже вся была в чешуе зеленых мух. Кто-то сбил на большой скорости... Врать, что у него при виде убитой собаки больно сжалось сердце или, как там еще пишут в книжках, навернулись слезы, он ни себе, ни другим не станет. Постоял немного – и поехал на дачу. Лишь на Самсоныча зло взяло: плохо он кормил собаку. Щенки тянули из нее, вот она и бегала через бетонку поживиться отбросами. И добегалась, псина...

Самсоныч вчера с утра под третий урожай редиски (первые два съел червячок) перекапывал и травил грядки. Узнав от Генки, что случилось с Найдой, с силой вогнал лопату в землю и смахнул пот.

– То-то я гляжу: ее все нет и нет. Думал опять с Мухтаром спуталась, – не знал он, как выразить свою печаль. – Жалко собаку! Где я такую возьму?

– Их сколько тут, беспризорных, бегает, – заметил Генка.

– Это не собаки, – поморщился Самсоныч. – Пустолайки. А Найда умница была. По ночам зря голоса не подавала. Но если кто чужой к воротам подходил, весь поселок на ноги поднимала!..

Генке после купания зверски хотелось есть. Но он стоял, не перебивал Самсоныча. Как-никак – хозяин. С ним надо повежливей.

– Да, ей теперь не поможешь... – Самсоныч продолжал говорить о Найде, а смотрел уже в сторону конуры – щенки, изголодавшись, начинали поскуливать. – С ними вот что делать? А?! – спрашивал он так, будто это Генка их осиротил. – Они же без матери не сегодня-завтра подохнут.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 16
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.