ВЕСНА брала последние снеговые баррикады, и по реке, скрежеща, ревя, как отступающая в панике армия, опрокидывая друг друга, громоздясь в непроходимые заторы, опасались бегством льды. Мы стояли на мосту и, перегнувшись за перила, жадно радовались этой ежегодной и всегда волнующей картине.

- Нет, ты погляди внимательней, - убеждал меня Сергей, всегда торопящийся высказать множество накопившихся у него мыслей, - картина пробуждения жизни, восстание вод против давящих их ледяных оков всегда ассоциировалась с восстанием и мятежом. Поэты кропали по этому поводу изумительные стихи, ораторы разукрашивали метафорами свои речи, но никто не задумался над тем, как мутна и грязна эта вешняя вода! Неужто революционный прибой несет такие мутные волны?

И его худощавое птичье лицо, мечтательное лицо провинциального «философа», на время застыло в какой - то болезненной гримасе. Но потом углы губ перестали кривиться, со лба сбежали морщины, и Сергей удовлетворенно забарабанил пальцами по чугуну перил.

- Так - так - так! А ведь я глупец! Поэты и ораторы, пожалуй, правы. Ведь вначале революционеров с кристально - ясным сознанием чистопробных коммунистов всего лишь небольшая горсточка. Масса, пробивающаяся к ним через топи и балки гражданской войны, обременена тысячами предрассудков, тысячами маленьких и больших недоумений, но жажда лучшего и ненависть к тому, что есть, преодолевает все эти предрассудки и предрассудочки. На поверхности сор, навоз, какие - то гнилые бревна, солома из коровника, а в глубинах бурлят, нарастают стихийные силы, и лед раздается в стороны, паводок сносит все на своем пути...

Совсем удовлетворившись этим пространным объяснением, Сергей повернулся ко мне уже без малейшего волнения с вопросительным взглядом. Я пробормотал что - то, стараясь не отрывать взгляда от одной льдины, судьба которой меня странно заинтересовала. Она все время сталкивалась с другими, мрак ее жалобно хрустели и кряхтели под сильными толчками соседей, и льдина прямо на глазах уменьшалась в объеме. Вдруг сзади надвинулась целая ледяная гора. С треском и гулом налетела она на шедшую впереди льдину... Несколько мгновений раздавался невообразимый лязг и скрежет, а затем гора поплыла дальше. На месте льдины осталась только какая - то ледяная каша... Сергей заметил направление моего взгляда:

- Льдины жалко? Слонялась, слонялась, бедная, искала пути - дороженьки, и вдруг какое - то чудище сразу исковеркало. Это и в жизни так бывает, что никак человек выхода не найдет. Особенно, когда вешние воды еще мутны. Льдина - то может быть, если применить к данному случаю человеческую мерку, солнышка захотела, радости жаждала, выбралась на середину реки, а тут одна грязь да муть. Глубин она и не разглядела...

Я запротестовал:

- То у тебя льдины - угнетатели, тюремщики, а то - чуть ли не революционеры, рвущиеся к новой жизни.

Но Сергея нелегко смутить, если им овладела одна из тех идей, которыми начинена не только его черепная коробка, а, пожалуй, чуть ли не вся его долговязая несуразная фигура. Не человек - живой инкубатор для идей. На этот раз наше любование весенней рекой было прервано; Сергей заговорил:

- Ты Зою Титову знал? Рыженькая такая, веснушчатая девчонка. Пришла однажды в ячейку, потупилась. «Нельзя ли комсомолкой стать?» А в ячейке у нас все ребята до тех пор были. Да и работниц на заводе - одна - две, и обчелся. Конечно, Зою приняли торжественно, по спине похлопали, качать принялись. Петров заржал, как жеребец, и прямо ей заявил: «Ты теперь всякое мещанство брось, потому - новая мораль!» Она ничего не понимала, краснела, видно, от радости, что сбылась ее затаенная мечта. На собраниях она вначале молчала. Только вслушивалась. Лицо, фигура, каждая жилочка показывает самое напряженное внимание. И, знаешь, временами передернется вся, словно не по ее сказали. Ячейкой нашей похвастать трудно. Ребята и выпивают, и нахулиганить не прочь, и девушек по темным углам прижимают. Некоторые считают это даже молодечеством. Мне, чтобы не приглашали на выпивки, пришлось на слабое сердце сослаться. Знаю, что нужно было прямо вопрос поставить, но как - то решимости не хватало. Я у них тогда прикрепленным был, и прямо у меня какое - то подобострастие перед рабочими вначале было...

Месяца два все проходило мирно. Зоя ходила на собрания. Комсомольцы делали доклады о «заветах Ленина», о дне Восьмого марта. С жаром, с этакой горячей жестикуляцией, что подчас глядишь и не налюбуешься - откуда пыл такой? Но вот однажды, чуть ли не после того, как председатель объявил собрание закрытым, слово попросила Зоя. Комсомольцы стали немного посмеиваться, но Зою это не смутило. Вышла она из - за своей парты - собрания происходили у нас в школе ликбеза - повернула к нам лицо, огнем пылающее, и быстрым, частым говорком стала нас за грехи отчитывать. «Вот, я слушаю доклад, и говорят, что комсомолец должен быть во всем первым, что по - светлому жизнь надо строить. А ты, Петров, в чем первый? К девкам приставать? Вот о Восьмом марте доклад делали - женщину не нужно, как господа, только за «удовольствие» считать. А кто у нас с девушками, как с товарищами, обходится? Почему все пьют, когда комсомольцы должны быть сознательными?» Говорит и глаза с лица на лицо переводит, будто ищет поддержки, ждет, что кто - то поднимется и скажет: «Правда это?!» Но ребята сидели, насупившись. Выступление Зои казалось им необычным и нелепым. Председатель кусал себе губы, а потом постучал карандашиком в стол и прервал Зою: «Это не по существу. Такие вопросы надо сперва в бюро обсудить». У всех как гора с плеч свалилась. «В бюро, в бюро!» Зоя несколько мгновений постояла на месте, а потом закрыла лицо руками и с плачем бросилась вон. На следующем собрании ее не было. Доклад о комсомольской этике прошел мирно. Обсуждали «принципиально», «личностей не затрагивали», и все оста - лисе довольны. Через несколько месяцев, уже проездом, я снова встретил Зою. Поздоровались, а, вижу, она чего - то смущена. «Ну, как, - опрашиваю, - комсомольские дела?.» Сперва замялась, а потом отрезала: «Не комсомолка я!» «Да, почему?» Посмотрела она на меня так зло, исподлобья и говорит: «Я в комсомол шла, как в церковь девочкой причащаться ходила. Думала - здесь самое светлое, самое хорошее. А что увидела? Пьяные ходят. Лезут обниматься. Гляжу и думаю: у меня дядя пьяница, посреди улицы каждую субботу валяется. Буду его укорять, а он мне окажет: ты вот с комсомольцами связалась, а они пьют не меньше моего. Домой прихожу, мать кричит: «Не тяжелая еще?» Что ей ответить? Ведь, поддайся я чуточку, может быть, и вправду испоганили бы меня». Долго я с ней спорил. Не поддается. Видно, на нее могли бы только факты подействовать, а факты, я уж говорил, в нашей ячейке незавидные были. Недавно письмо из уезда получил - говорят, Зоя баптисткой стала...

- Трезвая жизнь соблазнила?

- Да, сектанты на нашей распущенности отыгрываются. Тот, кто не может повести по - настоящему борьбу в самом комсомоле, ищет другого места, где бы и трезвость и нравственность были. Сектанты тут, как тут. «Пожалуйте, гости дорогие. Мы - де с пьянством, да с развратом боремся по - настоящему» ... Приманок у них много. У меня приятель в Томском округе живет. Там, говорит, и хоровые кружку у баптистов и бесплатные обеды и праздник жатвы. Струнный оркестр даже устроили. А то вот недавно я читал, как организовано было у люботинских сектантов. Молодежи предоставлено в маленьком доме чуть ли не все помещение. Светло, чисто, никакого хулиганства не разрешается. Любители покоя сюда льнут. А, ведь, по сути дела, пьянства и хулиганства у нас не должно быть! Что ж это мы сук, на котором сидим, своей распущенностью подрубаем? Сергей явно пытался начать «философствовать». Уже смеркалось. Народ валил и валил поглядеть на мутные, но веселые, играющие вешние воды. Я следил глазами за новой льдиной, попавшей в затор и с жалобным треском ломающейся под натиском задних громадин.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.