Две рубки

Также сохранны остались и мои кавалеристы.

Я не мог видеть сквозь сетку моста детали самой рубки, и, кроме того, я находился в упоении, то есть в безумии боя задолго, прежде чем сам вступил в бой.

Я только вынес из него то ритмическое состояние, которое я нахожу каждый день по утрам, занимаясь гимнастикой. В особенности осталось, передающееся при помощи моторной памяти это ощущение в плавных приседаниях, по привычке «облегчаться» почти в течение суток (то есть привставать на стременах). И мои ноги чувствуют себя отсутствующими, и мне кажется, что существует только половина меня, если я утром не сделаю плавных приседаний.

Я по походке отличаю тех, кто сохранил еще этот ритм.

Плечи, носившие карабины, и интонация командовавшего голоса и ноги, сопротивляющиеся морю на палубе, - все это вещи прочные, надежные.

Мы собирали трупы после боя. Я не узнавал убитых товарищей - это правильный инстинкт.

Узнать, вспомнить живого, разжалобиться - значило продать то, что они хотели купить своей смертью.

По убитому в бою не плачут.

Мы собирали убитых, как разрозненные в бою патроны, и только недорубленные и раненые на минуту открывали представление об ином разрезе жизни. Но оно тотчас же закрывалось волей, как захлопывается диафрагмой просвет в фотоаппарате.

Рубка Кицука должна стать примером всякой рубке, если мне удалось ее передать в основном.

Но вот другая рубка тех же дней.

Я пробирался с товарищем в глубину неприятельского окружения после разгрома наших частей под Бахмачем (вскоре после первой рубки).

Три полка 57 - й дивизии скрылись бесследно, обнажив наш боевой участок, и нечего было и думать с поредевшей кавалерией идти на прорыв, не учтя предварительно положения, потому что иначе участок остался бы совершенно оголенным.

Мы надеялись наткнуться на своих в этом селе. Село звалось Курень и было километрах в двенадцати от Бахмача - базы неприятеля.

Вдруг из - за угла улицы, освещенной луной, блеснули погоны и раздался похабный смех идущих на нас белогвардейцев. Мы неожиданно оказались лицом к лицу.

- Кто идет? - закричал один, поусастей.

- Защитники пролетариата! - отвечали мы, сговорившись, и остановились, не делая ни одного движения.

Так прошла минута, в которую оглушенные белые (их было человек восемь) приходили в сознание.

И мы ушли у них из - под носа, оставив их дивиться своему собственному обалдению.

За линией железнодорожного пути мы, наконец, наткнулись на один из своих полков, который, оказалось, еще не был погибшим. Командир его беспечно спал на возу на чистом воздухе под дикой грушей и никак не хотел взять в толк, что он окружен; едва мы ему это втолковали и заставили принять боевой порядок.