1

В моей поэме «Адмиральский час», помимо всего остального упоминается и казахский всадник. «Его узорный малахай – экзотика для иностранцев», – писал я. Но не только для иностранцев был экзотикой головной убор степного гостя на улицах Омска, или на железнодорожных станциях, либо на речных пристанях Степного Края. Крытый цветной тканью лисий малахай, кнут за поясом, кошель за пазухой – все это привлекало внимание не только чехов, румын или шотландцев, но и многих своих, русских, впервые попавших за Урал из европейской России. За Уралом многое казалось удивительным, почти невероятным, например, огромные колеса мороженого молока, катимые на собственных дисках по белу снегу Казачьего базара, или, скажем, кони, о которых речь пойдет дальше, либо коровы, либо овцы, гонимые казахами в город на продажу либо на бойню, – словом, стада скотины, которые могли бы где-нибудь на пригородном переезде. поломав шлагбаум, остановить не только транссибирский экспресс, но и товарный состав, эшелон с мукой и мясом для столицы и промышленных центров республики. Я привожу последний пример не случайно, потому что дальше речь пойдет именно о бригаде войск внутренней охраны путей сообщения.

Итак, бригада ВОХР двигалась на Восток ранней весной 1920 года. Эта бригада, руководимая опытными комиссарами в кожаных куртках и военспецами в бекешах и барашковых папахах, имела подрывную команду, бойцы которой были в большинстве из крестьян от сохи, хотя оказался среди красноармейцев один средних лет ресторанный повар, мастер по приготовлению третьих (сладких) блюд и один бывший театральный декоратор, мечтавший осуществить теперь силами бойцов постановку небезызвестной в дореволюционное время пьесы «Царь Иудейский», принадлежавшей, как известно, перу автора, скрывшегося за инициалами К. Р.

Однако не эти колоритные люди являются героями данного рассказа, а речь пойдет о семнадцатилетней машинистке штаба бригады, девушке, отстукивающей на «Ундервуде» всевозможные приказы, отчеты, циркуляры и инструкции по охране Великого Сибирского железнодорожного пути от всякой скверны, мерзости и напасти.

Проделывая долгий, более чем тысячекилометровый бросок по следам отступавшего и затем наголову разгромленного Колчака, бригада быстро двигалась с Котельнича на Вятку, Пермь и дальше, переходя по только что восстановленным мостам большие и малые реки. Поднявшись на Урал, миновали провинциальные граниты и мраморы старого Екатеринбурга. Бойцы и командиры бригады, равно как и щебечущая на «Ундервуде» машинистка, конечно, рассуждали меж собою о судьбе семьи Романовых, закончивших свой век в екатеринбургском подвале, а татке и о Распутине, чья покинутая им бревенчатая берлога скрывалась в лесах меж Тюменью и Тобольском. Но больше думалось не об этом, а о текущих делах. Хозяйка птицы Ундервуд вспоминает, что в это время от Екатеринбурга до Тюмени она перепечатывала трехсаженный приказ бригадного врача о санитарном состоянии служб, бараков и казарм в полосе отчуждения. Так миновали Тюмень. Затем, оставив позади Ялуторовск, Заводоуковскую, Паклевскую, Коззел, Ишим, бригада ВОХР к началу лета достигла желтоватого Иртыша и, наконец, за этой знаменитой, воспетой еще самим Рылеевым (да и, как увидим ниже, не только Рылеевым) мутноводною широкой рекою углубилась в путаницу подъездных путей между Порт-Артуром и Атаманским хутором, двумя пыльно-солончаковыми предместьями бывшей колчаковской столицы.

2

Секретарь-машинистка штаба бригады ВОХР так и не побывала тогда в самом Омске, в бедовом старом Омске, опустевшем после беженцев и интервентов. Этот город, в прошлом, 1919 году распухавший в полумиллионный Вавилонище и затем вернувшийся в свое естественное состояние, посещался теперь разве только что окрестными земледельцами да казахами-скотоводами, съехавшимися на городские базары, вроде Казачьего базара, где между каланчой и цирком бродил в числе прочих и я. Но и казахи в малахаях и я в джек-лондоновской шляпе и ковбойке не стали, как я уже сказал, объектом наблюдения и любования девушки из штаба бригады ВОХР.

Их состав поставили на один из бесчисленных запасных путей станции Омск-пассажирская, позади депо, ближе к железнодорожному поселку с его коричневыми, обсаженными желтыми акациями одноэтажными домиками в стиле времен строителя дороги инженера Михайловского, писателя Гарина то ж! Маститый художник слова создал этот участок Великого Сибирского пути, а я, все еще юный и неизвестный стихотворец, снабжал хроникой не только городскую, но и железнодорожную газетку, конечно, заглядывая для этого и на вокзал, и в железнодорожные мастерские, и в Сибопс, то есть в пятиэтажный серо-бурый дом Сибирского округа путей сообщения, где, кстати, работал кем-то вроде счетовода, стоя, как Достоевский, за своей конторкой, король писательский Антон Сорокин. Поблизости от Сибопса в китайских лавочках у вокзала городской ветки я встретил знакомую девушку Таню, проживавшую с теткой своей Оксаной в домике на колесах. После его исчезновения с привокзальных путей я по воле судеб не обнаружил на близлежащих путях и другого состава, в одном из вагонов которого стрекотала птица Ундервуд. Однако, наблюдая бесконечное переплетение стальных параллелей, я, видимо, слышал пророчески-беззвучный стрекот пишущей машинки, ибо чем же иначе объяснить появление в том же году в газете «Рабочий путь» моего стихотворения, так и кончавшегося: «Там с девяти в стеклянной клетке щебечет птица Ундервуд»?

3

Но было еще рано свершиться тому, что свершилось впоследствии. Птица Ундервуд недолго напевала над Иртышом, еще не превратившимся для меня в Игшокрену. То есть он уж превращался – я уже писал и печатал стихи, – только не знал про превращение в Иппокрену Иртыша: как он превращался и когда именно? А пока что скажу: поворотный круг на степном треугольнике за Чертовой Ямой повернул отремонтированные в омском депо локомотивы, и бригада ВОХР, прибывшая в Омск со стороны Ишима, отправилась теперь на эту реку, только выше по ее течению, в город Петропавловск, что несколько поюжнее, по другой, челябинской, линии Великого Сибирского пути.

Некоторым читателям, может быть, трудно разобраться во всей этой географии – нелегко это было и повелительнице птицы Ундервуд. Чтобы быть понятнее, я могу сказать, что это те места, та линия, где поблизости Омска в восемнадцатом году омские красногвардейцы сразились у станции Марьяновка с чешскими легионерами Гайды, а десятилетием раньше отец мой, как гидротехник, ремонтировал и воздвигал новые водокачки на участке аж от Челябинска до Омска. Я помню этот путь, где перемещался красный служебный вагончик, из окна которого я, пятилетний, видел среди полыни, ковыля и чертополоха львов, носорогов и тигров. Впрочем, в этом нет ничего удивительного! Сто лет раньше другой мальчик – Петя Ерщов – имел в этих степях видение волшебного летающего коня. Так что и мне было немудрено увидеть там вместо теленка льва. И, возвращаясь к моим детским впечатлениям, я вспоминаю еще и совсем иное: во время стоянок отцовского вагона между Иссиль-Кулем и Петуховым наш вагонный проводник Станислав приноровился приносить, будто с озер, пойманных там, как он объяснял, диких гусей и уток, пока отец мой не изобличил его в поимке совершенно домашних и гусей и уток, и даже кур и петухов, и не заставил расплатиться с их хозяевами.

Повелительница птицы Ундервуд тоже видела из окна штабного вагона эту степь с ее озерами, болотцами, гусями и утками, эту степь, становящуюся все ковыльнее и полыннее по мере приближения к Петропавловску, то есть, говоря по существу, к Казахстану. И на южной стороне горизонта замаячили не то верблюжьи горбы степных караванов, не то миражи голубых горных массивов, конечно же, только миражи, потому что выпуклость земного шара не позволяет с Великого Сибирского пути увидеть эти голубые кокчетавские горы, то есть увидеть Кокчетау из Петропавловска.

Стоящий, в отличие от вулканического Петропавловска-на-Камчатке, на кажущейся абсолютной плоскости степей Петропавловск Акмолинский, пожалуй, был и остается – для меня, конечно, – наиболее знаменитым тем, что в этом городе напечатал в газетке «Приишимье» свой первый рассказ, написанный в 1916 году, тогда наборщик Всеволод Иванов, впоследствии автор многих прекрасных произведений, и в том числе замечательного романа «Вулкан», не про камчатские вулканы, а будто про потухший вулкан Карадаг в Коктебеле, а на самом деле про действующие вулканы душ человеческих. Но об этом я уже писал в другом месте, а теперь отмечу еще кое-какие достопримечательности Петропавловска: в нем провел детские годы сын местного исправника упомянутый выше Петя Ершов, будущий автор «Конька-Горбунка». И, как полагает исследователь его творчества Виктор Утков, киргизские лошадки, дикие и стремительные, и породили в Петином воображении образ сказочного коня. Наконец, еще одной достопримечательностью Петропавловска являлся Меновой Двор, старинное каменное строение, поражавшее местных романтиков тем, что двери его открывались лишь вовнутрь!

– Этот Меновой Двор стоял за Новой и Крайней улицами, то есть за краем города, ближе к озерку, куда мы с адъютантом бригады ходили ловить, ну, глушить рыбу гранатой, но только не вышло, рыбы не оказалось, не всплыла, а может быть, озерцо было горько-соленое! – так через полвека рассказала мне она сама, моя дорогая, и тут же воскликнула: – Ну зачем вспоминать такие глупости! – имея в виду не только этот факт попытки глушения рыбы адъютантом начальника штаба бригады, но и то, что сам начальник штаба часто помогал моей дорогой печатать на машинке, объяснив, что перед революцией он нес действительную военную службу писарем, знакомым с искусством машинописи.

Вообще моя дорогая не особенно охотно рассказывает о тех временах, а видя, что я пишу обо всем этом, то и дело прерывает мою работу капризным: «Ты неправильно пишешь! Ты приплетаешь бог знает что, разные несерьезные подробности, ты даешь свое истолкование всему и вся!» Мол, вовсе не важно для истории, кто помогал утомленной машинистке перестукивать инструкции и приказы, какую часть коровьей головы или конской ноги получали служащие в виде праздничного пайка! Но как бы то ни было, а я должен хоть вкратце рассказать о том, как девушка, почти девочка со школьной скамьи, едва закончив гимназию, переименованную в среднюю советскую школу номер такой-то, и пойдя на первую попавшуюся работу – в штаб какой-то неясной для нее бригады, вдруг оказалась находящейся на военной службе и вместе с семьей (отец тоже поступил работать в эту бригаду по счетной, хозяйственной части), вместе с отцом и матерью и школьником-братом очутилась сперва в тишайшем Котельниче, затем в конце концов в Петропавловске Акмолинском, по улицам которого зачастую вместо людей ходили зимой снежные, а летом песчаные смерчи.

Я должен поведать хоть вкратце о том, как личный состав бригады из вагонов переселился в городские квартиры, и героиня моего повествования узнала от милейшей своей петропавловской квартирной хозяйки Павлы Петровны, тоже европеянки, но уже давно осибирячившейся женщины, что как сибиряки делятся на варнаков – каторжников – и просто чалдонов, так и российские: одни люди как люди, а другие – форменные кацапы, и не дай бог за такого кацапа доброй девушке выйти замуж! Когда же моя дорогая спросила у Павлы Петровны, кто же в таком случае ее сын Миша, почтенная женщина ответила, что Миша, выросший здесь, в Петропавловске, искусный объездчик степных скакунов, не варнак, не чалдон, а не кто иной, как джигит!

Павла Петровна научила мать моей дорогой, а также и другую квартирантку, приселенную в порядке уплотнения комиссаршу, то есть жену какого-то комиссара, делать не только сибирские пельмени, но и казахские, азиатские, мантэ, более крупные, с большим количеством лука, варимые не в воде, а на пару!

Так они жили. Но вскоре пришел приказ бригаде ВОХР двинуться дальше на восток, в Канск, то есть к границам студеной Восточной Сибири, в тот самый Канск, скажу я, кстати, где мой друг, вернее, тогда мой будущий друг, Вивиан Итин выпустил как раз в это время на оберточной бумаге, в обложке из синей тйердой бумаги, в которую раньше упаковывались сахарные головы, вот на такой бумаге он выпустил в свет первый советский фантастический роман «Страна Гонгури». Но моя дорогая не поехала в холодный Канск, а осталась с семьей в Петропавловске, перейдя, как состоящая на военной службе, из бригады в местный полк. А ее отец, с военной службы уволившись по возрасту вовсе, поступил на железную дорогу. И мне кажется, что моя дорогая, оставшись в Петропавловске, может быть, если не наверняка, выполняла волю Рока. Дело в том, что, не будучи знакомы, я и моя дорогая намечали уже между собой в своих поступках и действиях некоторый контакт.

4

Намечался известный контакт, по крайней мере с моей стороны, – нечто вроде смутного ясновидения. Некоторые читатели упрекают меня если не в мистике, то, во всяком случае, в каком-то мистификаторстве, что ли, когда я говорю о вещах, выходящих за пределы ортодоксальной ясной обыденности. Но вот хотя бы и в данном случае: чем, как не сверхточностью восприятия событий, можно объяснить тот факт, что той зимой, когда моя дорогая перешла из бригады в полк, я, не будучи еще ей известен и находясь за двести пятьдесят километров от Петропавловска, в Омске, писал:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.