Никогда я не вела дневников, не сохраняла писем и фотографий, не заводила архива и вообще не думала о том, что придется писать воспоминания. В этом и, кстати, во многих других смыслах для меня пример моя подруга – замечательная женщина Татьяна Федорова, одна из первых метростроевцев, она теперь заместитель начальника «Метростроя», Герой Социалистического Труда. Вот Таня с молодых лет осознала ценность событий, впечатлений, встреч, выпавших на ее долю, и, пожалуй, может сейчас с документальной точностью восстановить едва ли не каждый прожитый день.

А я... Откровенно говоря, жалею теперь, что не записывала виденного и слышанного. Я просто жила, как подсказывали время и сердце: строила, путешествовала, дружила, любила, растила детей, пела песни – на все вроде бы хватало сил, вот только до дневника, что называется, руки не дошли. И теперь испытываю некоторое смущение по поводу возможных сбоев памяти, перепутанных дат, забытых имен или вовсе не известных мне отчеств. Надеюсь, что читатель меня простит, если я буду рассказывать о прошлом так, как помню, называть своих друзей и знакомых так, как называла их тогда, и не стану описывать всю свою жизнь в хронологической последовательности.

Молодость вообще, наверное, самое лучшее время в биографии человека, хотя есть своя прелесть в каждом возрасте. А в моей судьбе молодые годы совпали с яркими, значительными, славными страницами в истории страны. Да к тому же молодому читателю, полагаю, интереснее узнать о том, как жили его сверстники пятьдесят, сорок, тридцать лет назад, чем о жизни людей уже взрослых и даже пожилых. Вот почему я ограничусь здесь лишь сравнительно коротким периодом – тридцатыми и сороковыми годами.

Отец мой Семен Иванович, шофер на Путиловском заводе, умер совсем молодым в 1918 году во время эпидемии холеры. Был он человеком жизнерадостным, общительным, веселым, но я его почти не помню, потому что мне в ту пору исполнилось три года. Осталось нас у матери на руках четверо. Получали пенсию за отца, мать шила – этим и жили. Легко понять, что жили бедно. Но дружно и весело. Удивительной, я бы сказала, интеллигентной атмосферой в нашей семье мы обязаны маме Екатерине Яковлевне.

Мама обладала редкой житейской мудростью, тактом, искренней доброжелательностью и воспитывала нас не длинными нравоучениями, а как-то исподволь, незаметно. Никогда, например, не принуждала нас приходить домой к определенному часу, Доверяла нашим рассудкам и чувствам. И если говорила «о жизни вообще», то лишь одно: делая что-то плохое, вы, ребята, делаете плохо не кому-то, а прежде всего самим себе – вам жить среди людей, вам и думать...

Мы ей не врали, лишь однажды я попыталась ее обмануть. Мне исполнилось семнадцать, я работала чертежницей в одном из ленинградских НИИ и училась в вечернем техникуме. Прибегает как-то ко мне моя подружка Циля Юдина и говорит, что райком комсомола формирует группу ребят для поездки на Дальний Восток. Мы загорелись этой идеей так, что едва дождались следующего утра.

В райкоме комсомола разговор шел вполне предметный: не жалуетесь ли на здоровье? Умеете ли оказывать первую помощь? Держали ли в руках винтовку? Нас-то все это не пугало: мы тогда просто бредили Магниткой, Днепрогэсом, занимались в кружках текущей политики, любили спорт, считали своей обязанностью овладеть азами военной подготовки. Жили в одном ритме со всей страной.

Но за маму я боялась. Незадолго до того моя старшая сестра на студенческой геодезической практике провалилась под лед и утонула. И причинять маме новое горе я не имела права. Решили сказать так: мол, комсомол объявляет мобилизацию и меня посылают. Мама, услышав это, отправилась к моему дяде, старому большевику, в те годы начальнику одного из ленинградских отделений милиции. «Как же так, ведь девочке еще только семнадцать лет?» – спросила она у него. Дядя помолчал (он меня и мой характер знал) и сказал, что силком меня никто, дескать, посылать не станет – сама, должно быть, рвется.

Мать встретила меня грустной: «Что же ты, дочка, меня обманываешь? Я ведь никогда на дороге у детей не становилась. Думаешь, мне так легче?» И заплакала... Поплакали мы вместе, и она меня проводила. Спустя несколько лет я уже вместе с мужем Георгием Хетагуровым приехала в Ленинград. Собралась родня, и кто-то сказал маме: вот, Катя, теперь у тебя внуки пойдут, будет тебе занятие на старости лет. И мама с улыбкой ответила, что своих детей вырастила сама, всю душу им отдала, чего и дочерям желает. Я запомнила эти слова и, когда на Дальнем Востоке у меня родилась дочка, написала о том маме, но к себе не звала. Прошло две недели, и я получила телеграмму из Хабаровска: ко мне ехала мама. До конца своих дней она не расставалась с моими детьми...

До Хабаровска поезд шел 14 суток. Была нас в вагоне «чертова дюжина» – десять парней и три девушки. Мне кажется, что за эти две недели я узнала больше, чем за предыдущие семнадцать лет. Огромный простор, великие русские реки, города, о которых только в учебниках по географии и в газетах читала, тайга... Душа моя, восторженная и наивная, прямо-таки разрывалась от впечатлений. А Байкал! На берегу Байкала мы стояли как завороженные...

Но мы открывали не только поразительный мир, мы открывали и самих себя. Уже тогда я обнаружила да и поныне сохраняю это убеждение, что от человека зависит порою больше, чем он предполагает. Вот лишь одно подтверждение этому. Я теперь уже не только мать, но и бабушка и отлично понимаю иные родительские страхи. Действительно боязно, что твоего ребенка, такого маленького и беззащитного, могут обидеть. Особенно если речь идет о юной девушке. Но моя собственная судьба, и судьбы двух моих дочерей, и судьбы многих моих подруг и знакомых свидетельствуют: к женщине почти всегда относятся так, как она того хочет и заслуживает.

Я жила подолгу в общежитиях и военных городках, сталкивалась с самыми разными людьми, но никто и никогда не попытался меня оскорбить или обидеть. Напротив, нас с подружкой самым трогательным образом оберегали. В общежитии даже сложилась такая традиция: придет кому-нибудь письмо – бегут к нам поделиться, получит кто-нибудь посылку – вскрывает у нас в комнате, остались последние дрова – отдадут нам...

В Хабаровске нас никто не встречал. Мы разыскали в деревянном, по преимуществу одноэтажном тогда городе, с деревянными же и тротуарами улицу, где располагался штаб Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. В инженерном управлении нам объявили: парни едут на дальнюю стройку, девушки остаются в городе. Мы, мало сказать, расстроились, просто были в отчаянии. Стоило ехать через всю страну ради такой скучной работы! К тому же мы тогда чрезвычайно остро реагировали на малейшие проявления неравноправия с мужчинами.

А после того, как один инженер, помню только фамилию – Ефимов, рассказал нам о бухте с необычным, экзотическим названием Де-Кастри, мы и вовсе взбунтовались. Начальство усомнилось: а не запроситесь назад? Но видя нашу стойкость, сдалось. Бухта эта и крохотный поселок в ней находились на расстоянии около пятисот километров от Хабаровска, так что, строго говоря, у руководства были основания для скептического отношения к требованиям зеленых девчонок.

Дело в том, что в те времена пополнение рабочей силой производилось за редкими исключениями по договорам. Это значит, что ездили по стране представители и вербовали людей. Предлагали подъемные, суточные и прочие довольно крупные денежные пособия. Соглашались на это, как правило, искатели длинного рубля. Приезжали они на место, начинали работать, убеждались, что в этих условиях трудно приходится, что быт не налажен, – и сбегали. Не все, конечно, но многие. Поскольку, кроме любви к самому себе, единственному, такого вербованного обыкновенно никакие чувства не посещали, то и текли в те времена туда и обратно два почти одинаковых потока людей.

Столкнулись с этим и мы. На амурской пристани у села Мариинского нас окликнули со встречного парохода. Кто это? Да это наши же попутчики, наши ленинградские ребята! Они не только позорно удирали, но и нас пытались повернуть назад! Горько это – видеть трусость и предательство... Тут мы пообещали друг другу, что не остановят нас никакие трудности, что свой долг мы выполним, что даже ради Комсомольска, мимо которого мы проплывали, не изменим бухте Де-Кастри. И, знаете, могу сказать совершенно честно, ни разу в жизни, даже в самые невеселые минуты, не пожалела я об этом своем выборе.

В письме, напечатанном в «Комсомольской правде», я звала девушек не на отречение от жизни, а на жизнь увлекательную, интересную. И это искренние слова. Сейчас, спустя сорок с лишним лет, мне уже трудно отделить одно от другого, но я думаю, что в моем добром отношении к тогдашней жизни в Де-Кастри больше объективной оценки нашего бытия, чем умиления перед своей молодостью.

Главным богатством, главным содержанием, главным интересом в нашей жизни была работа. Работа! Это слово в моем сознании навсегда связано не со способом обеспечить себе хлеб насущный, а чем-то таким, без чего человек не может быть человеком. Бывало, мы мерзли, бывало, уставали, бывало, грустили о доме. Но никому из моих тогдашних товарищей и в голову не приходило, что можно делать свое дело неохотно, по принуждению, равнодушно. Надо было встать и идти – все вставали и шли. Тех, кому случалось заболеть все жалели, – им ведь нельзя работать. На стройке я стала, как и в Ленинграде, чертежницей – понятно было и мне и другим, что так я могла принести больше пользы. Но чертежницей – это вовсе не значило «от сих до сих». Мне приходилось, например, проектировать довольно сложные береговые сооружения из бетона. И хотя рядом были дипломированные инженеры, от меня тоже требовались и выдумка и расчет. Любая моя ошибка на листе ватмана могла обернуться для строителей днями, а то и неделями бессмысленного труда. Труда очень тяжелого...

Авралы – всеобщие выходы на любую работу – случались почти каждую неделю, а иногда и каждый день. Порою это было связано с погодными условиями. Помню, как-то уже в самом конце навигации пришел последний корабль и выгрузил на лед замерзшей бухты много тонн груза для стройки, в основном продукты. Транспорта не было, о современных механизированных причалах и не мечтали, так что принялись перетаскивать ящики, бочки, мешки на себе. Проработали так день и ночь, а на следующее утро поднялся страшный ветер, лед в бухте с грохотом разорвало, и большую часть наших богатств вместе со льдом унесло в океан...

Будничным делом были авралы на котловане, на закладке бетона, на уборке мусора и благоустройстве поселка. Без особенного пафоса в голосе нам объявляли, что сегодня надо. И вечером после своей основной работы мы одевались в робы и шли. Работали буквально бегом, и не только из-за мороза. Каждый хотел обогнать товарища, сделать больше, показать себя, но не думали мы о вымпелах и грамотах, а уж тем более о материальном поощрении, достаточно было одного сознания своей полезности. Глухо тарахтел движок, со стуком рыхлили разогретую кострами вечную мерзлоту кирки, шаркали по грунту лопаты, звонко раздавались в зимнем воздухе голоса... Уходили поздно ночью.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.