«Самая целебная, самая лучшая повязка»

На следующий же день правдисты получат в качестве статьи развернутые ленинские рассуждения о характере наших газет.

«Поближе к жизни!» – зовет он советскую печать. От фразерства – к фактам будничной работы, от политической трескотни – к анализу нового, к выяснению того, насколько оно коммунистично. Об известном, ясном, усвоенном уже всеми надо говорить десятью строками, «в телеграфном стиле»; предметные же уроки жизни – ставить в центр внимания. Не подражать буржуазной прессе в ее политиканстве, нарочитом невмешательстве во «внутренние дела» фабрик и заводов; а вот кое-какие приемы борьбы с классовым врагом можно бы и изучить.

– У нас нет деловой, беспощадной, истинно революционной войны с конкретными носителями зла. У нас мало воспитания масс на живых, конкретных примерах и образцах из всех областей жизни, а это – главная задача прессы во время перехода от капитализма к коммунизму.

С журналистами он говорит на языке практики, как с командирами производства, вожаками комбедов, комиссарами полков, предметно учит их собиранию, проверке, изучению фактов строительства новой жизни.

– Есть ли на деле успехи крупных

фабрик, земледельческих коммун, комитетов бедноты, местных совнархозов в строительстве новой экономики? Каковы именно эти успехи? Доказаны ли они? Нет ли тут побасенок, хвастовства, интеллигентских обещаний («налаживается», «составлен план», «пускаем в ход силы», «теперь ручаемся», «улучшение несомненно» и т. п. шарлатанские фразы, на которые «мы» такие мастера)? Чем достигнуты успехи? Как сделать их более широкими?

...И поменьше политической трескотни.

КТО НЕ С НАМИ, ТОТ ПРОТИВ НАС – к этому подвела теперь логика классовой борьбы, и свинцовые подарки эсеров – лишнее тому доказательство. Разве не убеждает это Горького? Да, он потрясен очевидным. По первому же известию о покушении ужасно встревожился, прислал телеграмму, проклиная «безумие ослепленных ненавистью», и заторопился из Петрограда в Кремль. А ведь не виделись, кажется, вечность – целых две революции позади; и не случалось вот так, с глазу на глаз, объясниться ни по поводу странного горьковского послания временщикам, насквозь пропитанного ходячими предрассудками; ни по поводу его особых взглядов на «интеллектуальную энергию» революции... И вот он рядом, громоздкий, сконфуженный, растроганный, дорогой человек. Бережно сгибает и вытягивает раненую руку, осторожно, чуткими пальцами ощупывает шею... Что ж сострадать и удивляться? Идет большая драка, каждый действует, как умеет, и добреньких свидетелей в этой драке быть не может – кто не с нами, тот поотив нас. – ...Люди, независимые от истории, – фантазия. Если допустить, что когда-то такие люди были, то сейчас их нет, не может быть. Они никому не нужны. Все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась...

Алексей Максимович следит за каждым словом, за каждым движением Ленина, так характерно вытянувшись подбородком вперед... Такой наблюдательный, зоркий художник, непосредственный человек; сам же твердит без конца об анархии деревни, ему ли не понять наших усилий, нашей работы в деревне. Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное... Советы и коммунизм – просто.

Послушать бы сейчас Горькому Маргариту Васильевну Фофанову – жаль, разминулись в пару недель. Питерская большевичка, укрывавшая Ильича в последнем подполье, профессиональный агроном, теперь она работает в Наркомземе, ездила недавно под Рыбинск, в Мологу, по настоянию местного комбеда, требовавшего прислать «представителя Кремля». Самое наилучшее впечатление о «глухомани»!

Комитет бедноты – во главе бывший пастух – хозяйствует в имении, принадлежавшем богачу и меценату Мусину-Пушкину, и хозяйствует великолепно. Племенные коровы на фермах в чистоте и холе, урожай собран до зернышка, на складах учет; ни яблочка не пропало в саду, ни деревца не тронуто в роще – браво комбеду! Стокомнатный дом с картинной галереей, редкостной мебелью содержится, «как при барине»; все ценности описаны – требует от Нар-компроса принять государственное имущество...

Значит, не так уж надо страшиться «дикого» русского мужика... Горькому больше нравится лозунг: союз рабочих с интеллигенцией – что ж, и это неплохо. – Скажите интеллигенции, пусть она идет к нам... Пожалуйте к нам: это именно мы взяли на себя колоссальный труд поднять народ на ноги, сказать миру всю правду о жизни, мы указываем народам прямой путь к человеческой жизни, путь из рабства, нищеты, унижения... Без нас она бессильна, не дойдет к массам. Это – ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков.

Вслед за Горьким придет вскоре архитектор Виноградов с докладом о бюстах и памятниках, и выяснится – план монументальной пропаганды блистательно проваливается. Придется писать ответственным питерцам и москвичам, выговаривать за халатность, за ротозейство и саботаж. А из Моссовета в ответ – бумажка за номером: вынуждены, мол, снять с себя ответственность. Вот вам манеры капризных барышень и глупеньких русских интеллигентов; взрослые политики так не поступают. Так и разбиваются горшки...

Придет время, А. М. Горький переоценит свои взгляды и не преминет отметить:

– Должность честных вождей народа – нечеловечески трудна...

ВСЕ БРОСИТЬ НА ФРОНТ! – этим призывом завершает Владимир Ильич свою последнюю речь на митинге перед ранением.

Как на фронте? – этим вопросом встречает он чуть ли не каждый день своего вынужденного устранения с главного командного пункта гражданской войны. Что нового на фронте? – допытывается он у каждого осведомленного товарища. Уже через неделю рассматривает срочные донесения и запросы армий.

Еще доктора составляют тревожные бюллетени, а он уже с особым тщанием изучает положение дел на Восточном фронте; торопит посылку миноносцев и подводных лодок на Каспий; обстоятельно беседует с коммунистами, работающими в оккупированных областях Советской республики; напутствует питерских рабочих, окончивших специальные курсы и вливающихся в комсостав Красной Армии; приветствует революционные полки Южного фронта, отмечая их геройские подвиги...

Приехавший с Урала товарищ рассказал о беспримерной операции десятитысячного отряда южноуральских партизан. Главком Блюхер прошел с этой армией глубокими вражескими тылами, совершив красный рейд в полторы тысячи километров от Оренбурга на север до Кунгура, прорвав затем фронтовые линии противника, соединился с войсками Красной Армии. Дерзкая, талантливая операция, внушительная демонстрация нашей мощи, крепнущих связей народных масс с Советами. Пусть уральцы немедля представят все необходимые сведения о Блюхере – талант и геройство должны быть отмечены высшей наградой.

Но. пожалуй, одним из самых радостных фронтовых известий была телеграмма от красноармейцев Первой армии о взятии Симбирска. Ответом на «одну рану» назвали они свою победу – «за вторую будет Самара». Это глубоко всколыхнуло чувства и, как ничто, взбодрило. Сердечно ответил бойцам-освободителям: «Взятие Симбирска – моего родного города – есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы». Раны обостряют ощущение близости всех, кто борется за свободу и справедливость, идет под пули. И в Симбирске вот полегли головы, оборвались молодые жизни. Неизвестны, но близки эти люди. Они не искали смерти, они сражались, чтобы жить по-человечески счастливо. Но с революционером может всякое случиться...