«Самая целебная, самая лучшая повязка»

На четвертый день. «Последний консилиум находит течение болезни в общем удовлетворительным. Если в ближайшие 2 дня не случится ничего неожиданного, то Владимир Ильич спасен. Разговаривать с больным не позволяют».

Опубликованные данные рентгеновского исследования уточнили первое заключение врачей.

На пятый день. «Положение улучшается. Осложнений нет. Налицо признаки начинающегося уменьшения кровоизлияния в левую плевру Самочувствие хорошее».

Из всех тринадцати опубликованных бюллетеней этот, вроде бы обычный, вызвал самые радостные комментарии: в нем нет уже щемяще неопределенного слова «пока», врачи теперь убеждены: «Осложнений нет». И сам Ильич удивил всех в этот день, неожиданно заговорив о том, как бы ему поскорее выбраться на рабочие митинги. И при первой же возможности – на ближайшие октябрьские праздники – он вновь появится на заводе Михельсона. В наступающих сумерках заметит разбитый сквер во дворе и колонну с глобусом, который знакомый рабочий драпирует в кумач; полюбопытствует: что это, мол, вы, Николай Яковлевич, здесь делаете? «Устанавливаем памятник на месте ранения...» Ильича резануло это до неприятности, бросил сердито: «Пустяками занимаетесь!» – и зашагал в корпус.

На седьмой день. «Спал с перерывами без снотворных. Состояние без перемен».

Его жизнедеятельность намного опережала всякий мыслимый оптимизм врачей. С утра он потребовал костюм, намеревался встать. Ему пояснили, что придется пролежать еще не меньше недели. Слушал, понимающе кивал, но, как только врачи удалились, попросил дежурного санитара помочь ему. Поднялся, прошелся по коридору. И хотя был наказан подскочившей температурой, чувствовал себя поистине победителем.

Получив возможность написать первую рабочую записку, он тревожится заботой о хлебе, об уборке урожая, попенял наркому земледелия, что тот послушался «переусердствовавших докторов» и не зашел раньше обсудить неотложные хлебные проблемы.

На четырнадцатый день. «Сегодня наложена на руку повязка с вытяжением. Самочувствие хорошее. Больному разрешено немного вставать с постели».

Опять с докторами вышла несолидная сцена. С этим «вытяжением» лечебный курс явно затягивается, пробовал отказаться. Куда там – начали запугивать: раненая рука станет короче здоровой. Вспылил, наговорил ребяческих вещей: совсем, мол, не обязательно мне иметь обе руки одинаковыми, охотно примирюсь, если одна будет короче другой... От изумления доктора стали, кажется, еще более непреклонными... Поздно вечером пришла делегация красноармейцев, вручила резолюцию: Рогожско-Симоновский полк просит отправить его на фронт. Вот сотни бойцов рвутся в бой, готовы отдать жизнь за революцию, а тут – «повязка с вытяжением»... Нет, не такое теперь время! И на следующей же неделе собирает рабочее совещание о положении на фронте; возобновляет обширную переписку; неожиданно для всех приходит на пленум ЦК; как обычно, открывает очередное заседание Совнаркома...

На двадцатый день. «Температура нормальная. Пульс хороший. От кровоизлияния в левую плевру остались небольшие следы. Со стороны перелома осложнений нет. Повязка переносится хорошо. Положение пуль под кожей и полное отсутствие воспалительных реакций позволяют отложить удаление их до снятия повязки. Владимиру Ильичу разрешено заниматься делами».

Нетерпеливо пробежав последнее заключение медиков, Владимир Ильич делает приписку: «На основании этого бюллетеня и моего хорошего самочув-ствия, покорнейшая моя личная просьба не беспокоить врачей звонками и вопросами. 18-го сентября 1918 г. В. Ульянов (Ленин)».

На следующий день это будет опубликовано в «Правде».

ЛИЧНАЯ ПРОСЬБА... В этой чрезвычайной ситуации приходится прямо-таки злоупотреблять обращением с личной просьбой. Иначе как остановить весь поток треволнений, соболезнований, заверений ЦК, Совнарком, Кремль – в осаде запросов, писем, телеграмм, делегаций, резолюций... Можно, конечно, только приветствовать, когда столичный полк поднимается на передовые позиции, или когда уржумские крестьяне шлют дополнительной посылкой миллион пудов хлеба красному Петрограду и революционной Москве, или когда туркестанские коммунисты отвечают на предательство эсеров тройной бдительностью... Можно понять озабоченность, беспокойство о раненом товарище. И такое проявление внимания, как подарок портрета Маркса, исполненного художником-самоучкой, питерским рабочим. И такое движение души, как букет полевых цветов от хористов Пятницкого. Все это в высшей степени трогательно, хотя и излишне.

Но высылать специальные наряды с боевых кораблей «для личной охраны товарища Ленина»?! Или телеграфировать коллективные заклинания вроде: «Рабочие просят и требуют, чтобы ты жил...». Или вовсе доходить до молебнов: «Да сохранит Вас Великая Российская революция на долгую земную жизнь в царстве социализма...» Это уж вовсе никуда не годится.

Едва начав вставать после ранения, пригласил для объяснения управляющего делами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.

– Это что такое?.. Смотрите, что пишут в газетах?.. Читать стыдно... Все преувеличивают, называют меня гением, каким-то особым человеком, а вот здесь какая-то мистика... Надо это сейчас же прекратить, никого не обижая. Это не нужно, это вредно... Это против наших убеждений и взглядов...

Личная просьба на этот раз сводилась к тому, чтобы обратиться к двум-трем старым большевикам – искровцам, правдистам – деликатным, толковым людям. Пусть объездят редакции, умненько подправят товарищей: надо, мол, вместо восхвалений печатать полезные и интересные материалы. Николай Пантелеймонович Лепешинский, Михаил Степанович Ольминский и сам Владимир Дмитриевич великолепно справились с этой миссией.

(Возвращаясь к этому эпизоду, рассказанному В. Д. Бонч-Бруевичем годы спустя, Анатолий Васильевич Луначарский добавит свое объяснение: мы «не только чтили, а именно были влюблены в его моральный облик, и не только в его великий ум вождя». Он особо подчеркнет: «В его личности... мы любили то, что выше всего для текущего века, – социалистическую революцию».)

Придирчивое чтение газет на досуге и откровенные беседы с практическими работниками подтолкнули Владимира Ильича к тому, чтобы вообще радикально взглянуть на характер наших газет.

Как-то в середине сентября 1918 года Яков Михайлович рекомендовал встретиться с одним нижегородцем, уездным партработником Михаилом Ивановичем Санаевым. Собеседник оказался действительно интересным, наблюдательным, откровенным человеком. Из его рассказа складывалась жизненная картина сложной классовой борьбы в деревне, становления Советской власти, положения комитетов бедноты. Вот, подумалось, какого материала не хватает в наших газетах. Направил Санаева в «Правду», предложил правдистам: запишите, мол, рассказ товарища и напечатайте. И не преминул добавить: «Крайне важно, чтобы именно такой фактический материал с мест появился в газете (а то чересчур много «общих» рассуждений)».