Веневитинов

Надобно отметить, что в русской литературе той поры одерживал победу за победой романтизм, обративший всеобщее внимание на самоценную человеческую личность, ее суверенные права, глубины ее свободного духа, тайны сердца, ее вечное борение с давящей обыденностью, с «противоречиями мира» (Веневитинов) и порывы к высокому и прекрасному. Литература западноевропейского и русского классицизма, к концу XVIII столетия уже угасавшая, сковала человека множеством условий, чувством долга, ограничила творчество сводом строгих «законов изящного», правилами разума, а самого поэта-творца сделала в конце концов придворным одописцем, государственным человеком, служителем абстрактных надличных идей. Неизбежна стала революция писателей против этого старого литературного порядка, последовавшая за Великой французской революцией 1789 года и Отечественной войной 1812 года.

Романтизм как бы раскрепостил человека духовно, признал его права и самостоятельность. поэта же сделал свободным певцом свободного человека, высказывающим тайны сердец и природы, высшим судией, жрецом прекрасного. Карамзин первый пошел по этому пути, следовавший за ним Жуковский уже выразил неясный мир души, романтики-декабристы обрушились в своих статьях на эстетический кодекс классицизма. Поэтому в 20-е годы XIX века романтизм стал для отечественной литературы своего рода художественной философией свободы, творческой проповедью идеи вольности. «На романтизм смотрят, как на анархию своевольную, разрушительницу постановлений, освященных древностию и суевериями», – свидетельствовал в 1822 году передовой боец романтизма П. А. Вяземский.

Веневитинов и его друзья представляли новое поколение русских романтиков. Поколение, это было уверено в своих силах, преисполнено великих надежд, считало, как свидетельствовал сам поэт, что будущее отечественной культуры принадлежит именно им, «русским молодым людям, получившим европейскую образованность, опередившим... свой, народ и, по-видимому, стоящим мыслями наравне с веком и просвещенным миром». Ясно было, что эти трезво мыслившие люди нового поколения сурово отнесутся не только к литературным староверам, но и к романтикам старшего призыва. И именно Веневитинову довелось позднее высказать суровые истины и претензии поэтам школы Жуковского: «У нас язык поэзии превращается в механизм; он делается орудием бессилия, которое не может себе дать отчета в своих чувствах и потому чуждается определительного языка рассудка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования». Это был голос нового человека, законного наследника, требовавшего у предшественников отчета и в то же время готового следовать жизнеспособной традиции, учиться.

Сказано это в знаменитой статье поэта 1826 года «О состоянии просвещения в России», однако мысли эти приходят к Веневитинову уже в стенах Московского университета. Вокруг юноши постепенно собираются друзья-единомышленники: студенты Михаил Погодин и Александр Кошелев, конногвардеец Алексей Хомяков, вольнослушатель университета Иван Киреевский, выпускники Благородного пансиона Владимир Одоевский, Степан Шевырев, Владимир Титов. К ним приходят друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер и способный журналист, будущий издатель «Московского телеграфа» Николай Полевой. Совсем не случайно мелькнул в этом кружке юный Федор Тютчев, вскоре надолго уехавший за границу. Шло деятельное сближение молодых литературных сил, Веневитинов и его друзья спешили выяснить, что же их объединяет.

Путь для этого тогда был один – литературное общество, кружок. Университетская молодежь в 1823 году составила целых два общества. В кружке под председательством поэта С. Е. Раича, переводчика Вергилия и Тассо, учителя Ф. И. Тютчева, преобладали литературные интересы: молодые поэты читали там перед многочисленной публикой свои стихотворения и переводы.

Другое общество собиралось тайно у возглавлявших его В. Одоевского и Д. Веневитинова. Кружок этот назван был «Обществом любомудрия», составили же его молодые философы, жаждавшие высшего знания о человеке и природе. Здесь читались, переводились и обсуждались сочинения Канта, Фихте, Шеллинга: беседы эти продолжались далеко за полночь и «физиономии одушевлены были энтузиазмом», по словам очевидца. Веневитинов стал признанным главой кружка молодых любомудров и блестящими речами о значении философии приводил друзей в восторг. Он читал здесь свои романтические рассуждения о скульптуре, живописи и музыке.

В 1824 году Д. Веневитинов и многие его друзья-любомудры выдержали требуемый для государственной службы экзамен и поступили в Московский архив коллегии иностранных дел. «Служба наша главнейшее заключалась в разборе, чтении и описи древних столбцов. Понятно, такое занятие было для нас мало завлекательно. Впрочем, начальство было очень мило: оно и не требовало от нас большой работы», – вспоминал Кошелев. Любомудры аккуратно являлись в архив по понедельникам и четвергам, и там продолжались их беседы о философии, сообща писались и читались шутливые сказки. Кружок передовой молодежи стал известен по Москве, и с легкой руки друга Пушкина С. Соболевского друзья-единомышленники получили меткое прозвище «архивных юношей», и под этим именем увековечены, как тогдашняя столичная достопримечательность, в седьмой главе «Евгения Онегина».

Разумеется, шутками и комическими сказками любомудры не ограничились. Их цели серьезны и капитальны. Сама работа в архиве древних рукописей была для них плодотворна, ибо знакомила их с русской историей. Следы этой работы можно отыскать в веневитиновском переводе из «Фауста» Гете:

Недаром иногда пороешься в пыли,

И, право, отрывать случалось

Такой столбец, что сам ты на земли,

А будто небо открывалось.

Любомудры дали характерный для романтизма образец духовной общности творческих людей, ищущих истину совместно, в жарких спорах о философии, истории, литературе и искусстве, даже о точных науках (Веневитинов серьезно занимался математикой и медициной, Одоевский – химией и физикой и т.д.).

Веневитинов быстро овладел механизмом русского стиха, всеми достижениями школы «гармонической точности» (слова Пушкина о Жуковском и его учениках) и многому успел научиться у Пушкина-поэта. Белинский поражался совершенству и естественности стиха молодого поэта-любомудра: «Посмотрите, какая у него точность и простота в выражении, как у него всякое слово на своем месте, каждая рифма свободна и каждый стих рождает другой без принуждения». В пушкинскую эпоху, когда общий уровень поэтической культуры был весьма высок, трудно было опередить других поэтов в науке стихотворства, да и сам Веневитинов мало ценил технику писания стихов, такое мастерство скорее казалось ему второстепенным и даже необязательным. Недаром в стихотворении «Поэт» (1826) сказано:

Душа, без страха, без искусства,

Готова вылиться в речах.

На первый взгляд поэзия Дмитрия Веневитинова представляется пестрым смешением всех тогдашних школ и течений, переплетением влияний. Не случайно позднее ее предлагали постичь способом «двойного чтения», то как элегическую, то как философскую. Нетрудно заметить, что такое чтение может быть и «тройным»: у поэта достаточно «декабристских» стихов. С той же легкостью Веневитинова можно присоединить к «поэтам пушкинской плеяды». Но сколько бы чтений ни предлагалось, самый метод их сомнителен, ибо с любой из этих произвольно обозначенных точек зрения поэт видится гладко и бойко пишущим эпигоном, способным воспроизвести любую творческую манеру, следовать любому самобытному мастеру, каждой влиятельной поэтической моде.

Но ведь существовал подлинный Веневитинов, поэт, ценимый Пушкиным, Лермонтовым, Дельвигом, Языковым за «талант решительный» и шедший в литературе русского романтизма собственным путем, четко поставивший перед собой определенную цель и достигший ее. Конечно, сама скоротечность его предельно насыщенной творческой жизни препятствует ее привычному делению на четко обозначенные периоды, однако поэзия Веневитинова и рождавшиеся рядом с нею критические декларации поэта позволяют обнаружить в его творчестве отчетливое движение к цели.

Некоторое представление об этой цели исканий молодого поэта дает высказывание его друга А. Хомякова: «С Веневитиновым, бесспорно, начинается новая эпоха для русской поэзии, эпоха, в которой красота формы уступает первенство красоте и возвышенности содержания». Свидетельство современника точно в своем определении: е Веневитиновым эта эпоха именно только начинается, ей далеко пока до окончательного оформления. Юный поэт первый высказывает пафос новой поэтической школы, еще не появившейся на литературной сцене. Примечателен здесь самый способ поисков: сильная и ясная мысль Веневитинова смело идет навстречу всем поэтическим течениям и кружкам русского романтизма, принимает и осваивает их бесспорные достижения – и элегическую лирику школы Жуковского, и высокую героику гражданственной поэзии декабризма, и молодое пушкинское вольнолюбие. Он решительно соединяет явления, казалось бы, несоединимые, но в его поэтическом мире эти крайности, встретившись, не уничтожают, а как бы проясняют и исправляют друг друга. Под явлениями, себя исчерпавшими, подводится черта, им дается оценка, извлекается урок творчества, с ними сопоставляются собственные поэтические идеи, которые также претерпевают существенные перемены, осознавая свою лабораторную ограниченность.

Как и всякий настоящий литератор, Веневитинов был профессиональным защитником жизни, ее вдохновенным певцом и исследователем. Классический романтик, он остро ощущал вечную текучесть, подвижность бытия, неразрывно связанную со сложной динамикой человека, мира его души, с общим движением мировой и национальной культуры. В его «Послании к Рожалину» (1826) дан характерный образ этого многосложного движения – «волны бытия». Там же назван и способ исследования этого подвижного бытия – «слово, сжатое искусством», то есть поэзия.