Снега не вечны

Сын знал ее и грустной.

Тогда еще чувства не стали словами, и он не сумел утешить ее, когда старый чабан, увидев однажды сидящего на палатке беркута, перебил ему лапу из винтовки. Потом чабан оправдывался, говорил: не знал, что он прирученный. А беркут улетел, оставив отстреленную лапу, как укор человеческой жестокости и непонимания. И мать долго тосковала, она не ругала чабана, но глаза ее жадно шарили по небу, отыскивая там большую птицу, которая не нашла приюта на земле, не успела обжить своего гнезда.

В ее возрасте человек уже достигает желаемого, у него есть собственный угол, а вот у нее не было. И сколько помнит себя сын, они всегда жили в геологических времянках. Она была рядовым геофизиком, знаменитых открытий на ее счету не было, зато были исхожены в молодости громадные просторы Восточной и Западной Сибири. Она жила в постоянном движении, не замечая, как проходят дни, недели, месяцы. Если надо было, она без устали ходила в маршруты и, не сомкнув глаз, просиживала всю ночь в камералке. Она просто работала и всегда испытывала боязнь погрузиться в холод бездействия.

Такой она была и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет. Но в пятьдесят вышла на пенсию, и с тех пор жила в деревне, где когда-то стояла партия, и о ее былом пребывании напоминали лишь брошенные дома, один из которых и занимала мать... Жила она здесь неравнодушно, не предаваясь забвению и прозябанию, всегда находила себе дело, а с ним и смысл жизни.

Сын часто наезжал в эту деревню и всегда при встрече заглядывал ей в глаза: что изменилось с их последней встречи? Огонек материнской заботы в них всегда убеждал, что ничего существенного не изменилось, что его по-прежнему любят и что здесь всегда можно отдохнуть, утолить жажду, избавиться от хандры, вернуть душе лад.

Такой она была и такой была сейчас, когда они вышли к лесу. Ястреб-тетеревятник скульптурно сидел на сосне. Сын еще не вступил в сосновый бор, но уже принял, как принимают днем дневной свет, его зеленую роскошь. Всегда, входя в лес, он точно заново рождался. Звонкие удары дятла навязчиво дробили воздух. Чаща смыкалась за ними, а впереди был просвет, который вновь выводил их в сумрачную глушь.

Нарушив тишину, подала голос собака. Сначала несмело, потом все более входя в азарт и, наконец, уж совсем суматошно взлаивая, дала знать, что надобно спешить на зов. Рождалось чувство азарта, но не было ощущения бешеной погони, потому что не видно было впереди силуэта добычи.

– Это колонок, наверное, – сказала мать. И оказалась права в своем предположении.

Рыжий зверек метался по сосне и багряноглазо смотрел на них. Лицо матери повернулось к сыну – с улыбкой, с блеском еще молодых и зорких глаз, словно кто-то обозначил в них торжественность момента.

– Ну вот, – произнесла она, – собака не зря лаяла.

Хлопнул выстрел, и колонок упал на землю, прямо к ногам сына. Собака бросилась было трепать зверька, но мать отогнала ее, и она, еще дрожащая, коротко и страдальчески взлаивала, находясь во власти охотничьего азарта.

Дальше они пошли по распадку. Сейчас сын внимал беседе леса, для его уха, привыкшего к городскому шуму, лучше которой нет. И он был благодарен матери, чьей воле беспрекословно подчинился, направившись сюда.

Взлетела стайка рябчиков, и один уселся над головой, вытягивая серую шею. Сын взвел курок и замер: терпение и выдержка на такой охоте – первая заповедь. Медленно поднял стволы ружья и, выбрав момент, выстрелил. Когда рябчик падал, сын запомнил раскинутые в порыве крылья, его прощальный рывок в небо.

– Еще один трофей, – сказала мать, поднимая птицу и кладя ее в рюкзак. Уже стемнело и засверкали звезды. От перепада температуры стали леденеть руки.

– Тут есть зимовье, – проговорила мать, – зайдем, обогреемся.

Глушь уже оформилась в темную массу. Раздвинули кусты и вышли на прогалину. Угольный силуэт зимовья одним боком приткнулся к сосне. Из трубы валил дым.

– Кто-то есть, – сказала мать. Сын толкнулся в дверь, и загремело ведро. Он чуть не выругался, зацепившись ногой о порог. За столом сидел человек и молча смотрел на них. Керосиновая лампа едва освещала его грубой лепки лицо. Цигейковая шапка была надвинута на брови. Ватник едва помещался на просторных плечах. Но все же истинные размеры человека были скрадены сумеречным фоном.

Мать всмотрелась и узнала его.

— Дмитрий, – проговорила она, – не ожидала тебя здесь увидеть.

— А где же мне быть? – сказал хрипло Дмитрий и протянул сыну большую ладонь. Сын его не знал. Но зато знала мать. И в этом зимовье, окруженном холодом, они были земляками.