Во чреве кита

– СЕБЯ, – сказал я. – Теперь уже здесь должно быть СЕБЯ! «ОНИ БОЛЬШЕ. НЕ ЗНАЛИ СЕБЯ!»

Ее губы имели вкус сладкого дождя и горького сена. Потом она высвободилась.

– Пойдем, мне надо домой, следопыт, строитель колодцев.

Четыре дня я трудился над насосом ее отца, и все это время мы играли в старую игру, где бедный подручный мельника и гордая принцесса не знают друг друга, пока светит солнце, но проводят вместе все ночи.

Потом мне пришлось работать в одной деревне, но по вечерам мы встречались с ней, и я всегда приносил ей что-нибудь. Потому что она не случайно в тот первый день упомянула о пудинге: она любила полакомиться, а какие тогда могли быть лакомства? Я попрошайничал для нее у крестьян, и они давали мне то, чего я хотел, потому что строителя колодцев найти было невозможно.

Однажды, провожая ее домой, я вспомнил, что в кармане у меня лежит для нее баночка меду. Я дал его ей, и она, поблагодарив меня, спросила:

– А когда же ты подаришь мне наконец цветы, следопыт?

Хотя я не понимал этого, потому что цветов у нее хватало и дома, я сказал, что она может получить их сейчас же, и, перепрыгнув через ближайший забор, опустошил половину клумбы.

Она испугалась и сказала, что здесь ведь живет руководитель районного комитета НСДАП.

– На что ему цветы? – спросил я и ткнул ей в руку букет.

– Пойдем, – прошептала она в испуге. – Если этот что-нибудь заметит, он спустит на тебя собак!

– Бедные собачки, – заявил я и помахал ракетным пистолетом, который из чистого бахвальства постоянно таскал в кармане своей спортивной куртки. – Раздастся бах, собачки – ах! – и полный крах.

– Разбойник! Похититель цветов, убийца животных, следопыт, поэт... Кто ты еще?

– Строитель колодцев.

Несколько дней спустя она впервые опоздала и тут же заторопилась обратно. Она сказала, что ей нужно вернуться домой. Ее двоюродному брату дали отпуск для поправки здоровья, и он приехал к ним; из приличия она должна остаться сегодня дома, а может быть, и завтра тоже; и чтобы я на нее не сердился.

Она уже несколько раз говорила мне об этом своем двоюродном брате. Он был фенрихом1, служил в авиации и был, кажется, настоящим героем. Он подбил уже четыре самолета – немало для фенриха!

Хотя под ложечкой у меня заныло, я сказал, что, конечно же, не сержусь; мне это даже кстати, потому что я успею еще разок съездить в деревню. Она спросила, что мне в такое время делать в деревне, но я ответил, что она узнает об этом завтра, пусть только следит за нашим сигналом.

Иногда я оставлял какой-нибудь раздобытый для нее гостинец на камнях в той трубе, у которой мы стояли в свой первый вечер, а потом подавал ей сигнал. Ровно в половине восьмого, когда она шла в школу, а я ехал на работу, я перелезал через забор в сад к нашему соседу и поднимал на высокой мачте для флага белую тряпку – лоскут от старой нижней юбки моей сестры и потом еще несколько раз махал им.

Это доставляло нам огромное удовольствие: мы оба знали, что сигнал свидетельствует не только о спрятанном в трубе гостинце. Кусок нижней юбки был для нас символом из древних саг и сказок, несшим через луг древние слова: «Я шлю тебе привет, я жду тебя, я люблю тебя!»

Итак, она побежала домой к своим родителям и к своему кузену, а я отправился в деревню и раздобыл стакан сливок, настоящих сбитых сливок, из-за которых мне пришлось долго уламывать крестьянку. Я спрятал эти сливки в канаве, наполовину в воде, чтобы они наутро, когда Чарли пойдет в школу, были еще свежими.