Слезы и лавры

Все дни в Минске думал о нем. И сейчас все думаю, пытаюсь разобраться в причинах беды. Что есть беда, что не частная неудача, нечто глубже, серьезнее, уверен.

Одиннадцать лет назад здесь же, в Минске, на этом же помосте, круглолицая девочка с бантами – еще не знаменитость, перечисление одних титулов которой в «Олимпийской энциклопедии» занимает двадцать строк мелкого шрифта, просто девочка, школьница, надписавшая мне свое фото аккуратным почерком под линеечку «От Турищевой Л.» – выступала в первенстве СССР. Лидировала Люба Бурда, бестрепетный железный кузнечик, Люда Турищева от нее отставала довольно основательно. Вольные упражнения были последним снарядом. По одну сторону помоста приник к нему тренер Бурды Юрий Штукман, крохотный, с непроглядными инфернальными очами, таинственный и славный в мире кудесник. По другую высился Растороцкий, впившись нерушимыми зубищами в исполинский волосатый кулак. Штукман был его учитель, друг и недруг, соперник, превзойти которого было для Владислава в ту пору самой жаркой мечтой.

Бурда упала... Настал черед Турищевой. Ее комбинация под «Выходной марш» Дунаевского была мажорна, бравурна, победный оптимизм властных маршевых тактов казался на редкость к лицу исполнительнице – к суровым бровям и неласковой смелой улыбке.

Все шло отлично, все больше горбился Штукман, уже невидный из-за помоста, и выпячивал грудь Растороцкий, как вдруг – на пустом месте – Турищева не упала, а села: «плацкартой» называют гимнасты такую смешную и унизительную ошибку. Чемпионкой стала Люба Бурда, а Люда шла в строю, закинув лицо, чтобы не капали слезы. Растороцкий стоял в коридоре с забинтованной рукой – прокусил ее до мяса. Но бодрый. Сказал: «Здесь – ничего, облажались, и ладно, вот там – там мы всем докажем». Там – он имел в виду в Любляне, где должен был состояться чемпионат мира. И там действительно началась серия турищевских побед, которая продолжалась шесть лет без перерыва. И шесть лет в моем приятеле Славе сомнений не было совсем: неизменно громогласный, энергичный, уверенный в себе, простодушно наслаждающийся известностью, признанием его заслуг, он шел, как мощный ледокол, ведя в кильватере послушную ученицу.

Не знаю, был бы Растороцкий так знаменит, не встреться он с Турищевой. Но в том, что Турищева не стала бы знаменитостью без Растороцкого, убежден. Правду сказать, она не отличалась сверходаренностью чисто гимнастической. Корбут, чья погоня за Турищевой, ставшая смыслом спортивной жизни, так и не увенчалась успехом, была в этом отношении на голову выше, гениальный живой мускул, чудо реактивности и координации. И честолюбицей не была Турищева – страстью, жаждой победы Корбут ее тоже превосходила. Страсть Турищевой жила в Растороцком – тут мы имели дело с идеальным соотношением психологических конструкций. Я не раз наблюдал, как он на нее кричал: при мне как-то обрушился за то, что в свой день рождения она сверх положенного рациона съела один – один-единственный! – чебурек, а на следующее утро, боясь нескольких граммов лишнего веса (всю жизнь с этим маялась, сахар для кофе чуть ли не по миллиграммам отмеряла), побегала в теплом костюме, утомила ноги, и прыжок ей на тренировке не давался. Слава орал: «Безголовая!» (это было самым страшным его ругательством), – она роняла слезы и со слезами потом мне говорила – не актриса, всегда искренний человек, – что прав Владислав Степанович, это день отдыха во всем виноват, зачем вообще отдыхать – только расслабляешься.

Далеко не сразу я понял, что такой, как есть, он ей и нужен: «У меня в зале даже стулья прыгают. Весело, голосисто, темпераментно. Работа работой, но это должно быть как игра. Чтобы два часа пролетали, как две минуты. Если в конце тренировки жаль, что все кончилось, значит, тренировка прошла с настоящей пользой. Азарт снимает утомление. Эмоциональный подъем помогает разучивать самые сложные элементы. Трудно? Пустяки. Это мы враз! И враз все получается». А то, что при этом он кипел и горланил, ее, несколько вяловатую от природы, встряхивало и разогревало.

Впрочем, безупречно, даже бездумно покорной она была только в детстве. Позже научилась отделять его силу от его слабостей, прощать ему обиды и терпеть его обидчивость. Вообще научилась терпеть, что было особенно важно, поскольку в намерения тренера входило еще в ее ранние годы заложить такую программу на всех снарядах, с которой по прошествии определенного времени, когда спортсменка созреет как исполнительница и как личность, она сделается непобедимой. Сперва она много ошибалась и падала, потом перестала ошибаться и падать совсем. В этом была мудрость Растороцкого. Мудрость же Турищевой – это я только сейчас, много лет спустя, понимаю – состояла в лучшие ее годы в том. что. подчиняясь тренеру, она не только младше, она в чем-то и старше, чем он, себя чувствовала. Ее трезвая аналитичность по отношению к нему и к себе как раз и сформировала, мне кажется, то высокое самообладание, совершенное искусство владеть собственными мыслями и чувствами, которое в конечном счете и сделало Турищеву Турищевой.

Помню, в 1977 году, на первенстве мира в Варне, она мне говорила, что накануне финала весь день читала Чехова – кажется, «Степь», – и вечером, гуляя по морскому берегу, они с тренером о Чехове говорили. В этом маленьком эпизоде сходится многое. Во-первых, то, что сам Владислав Степанович, при внешней его, кажущейся неотесанности, при том, что обстоятельства жизни не слишком изощряли его интеллект, любознателен и пытлив: самые разные книги я видел в его руках – вдруг почему-то об английской поэзии ХУНТ века (читает он, надо сказать, много, но довольно бессистемно), самые неожиданные и оригинальные умозаключения о прочитанном слышал. Но тут у него теория: «Девчонки должны быть культурные, а я культурней их, на шаг, да впереди, иначе мне, понимаешь, стыдоба». Но замечено – и многократно проверено, – что у читающего тренера всегда читающие ученики (как и наоборот, конечно). Во-вторых, то, что Люда перед соревнованиями читала, что он с ней о прочитанном беседовал, – это естественнейший, вполне прагматичный способ отвлечься до поры от предстоящего, сберечь нервы. Но, в-третьих, – и это, по-моему, в данной ситуации главное – инициатива литературного собеседования под спелыми, осенними черноморскими звездами принадлежала не учителю, а ученице. Она не только себя успокаивала – его.

Турищева готовилась к третьей, последней своей Олимпиаде, когда в зале Растороцкого появилась Наташа Шапошникова. Он сразу заметил, что этот человечек с челкой с первых шагов старается выделиться, блеснуть, щегольнуть даже тем немногим, что умел тогда, в свои двенадцать. «Я, – он мне рассказывал, – решил ее испытать, гимнастику она любит или, понимаешь, себя в гимнастике. Я месяц на нее внимания не обращал. Просто не смотрел в ее сторону. Уйдет, думал, и пусть уйдет. Не ушла».

Турищева в детстве, та бы тоже не ушла. Но в Турищевой не копилось бы, не бурлило то, что копилось и бурлило в Шапошниковой. Взрослый, опытный, огни и воды, кажется, прошедший, Владислав Степанович не угадал того, что угадала на излете пути Турищева, сказавшая мне: «Шапа – это не я, это такая штучка, что с ней он очень намучается». Я не поверил, мне помнился первый разговор с девочкой: «Сколько ты комбинаций делаешь за тренировку?» «Сколько тренер скажет». «Какой у тебя режим?» «Как тренер велит». «Как ты учишься?». «Тренер доволен». Все это тонюсенько и еле слышно. Во мне даже раздражение вызвали такая робость и инфантильная бездумность, я еще не знал, как Наташа умеет, когда хочет, изобразить кроткое дитя.

Но то я, а как Слава сложности шапошниковской не разглядел? Очевидно, все-таки, хоть и много было у него разных учениц с разными характерами, всех на какое-то время заслонил ясный образ его верной Людахи.

Перед Олимпиадой 1976 года о Шапошниковой заговорили. Растороцкий возжаждал, чтобы она попала в сборную. Однако Турищева, которая болела, перенесла операцию, нуждалась тогда в особом его внимании, особой заботе, Наташе он мог уделять гораздо меньше времени – не разорваться же ему, а голову ей детскую он надеждами на поездку в Монреаль уже вскружил. Как же люто, отчаянно ревновала она его тогда!

Ревность, ревность, «чудовище с зелеными глазами» – х этим неизбежно приходится сталкиваться, считаться, бороться тренеру, работающему в видах спорта индивидуальных. В командных – другое, там характер контактов иной, не так напрямую связаны нити, но здесь что делать тренеру, он живой человек, у него свои симпатии, свои подспудные чаяния, и порой именно этот подлесок, особо взлелеянный, глушит зрелое живое растение, которое способно еще цвести и плодоносить. Тем более трудно живется женскому тренеру – мужчине, который должен всегда чувствовать, что, какие бы ни были его ученицы маленькие, совсем вроде несмышленыши, но властная мать-природа вложила в них сложное, загадочное Евино начало, и их ощущения, их неожиданные, непредугаданные поступки тем одним необъяснимо объясняются, что он мужчина, а они женщины.

Мне известен очень давний эпизод, когда гимнастка, которой буквально пяти минут не хватало, чтобы стать абсолютной олимпийской чемпионкой (наизаветнейшая мечта, высший, непревзойденный миг в жизни любого спортсмена), обидевшись на своего тренера за то, что он утром не смог пойти с ней погулять по городу, вечером нарочно спрыгнула с бревна. И напрочь все потеряла. Так она ему отомстила: не по-спортивному – по-человечески. По-женски.

Растороцкий в семьдесят шестом ни в чем виноват не был. Двукратная олимпийская чемпионка, двукратная абсолютная чемпионка мира, Турищева, хоть и ясно было специалистам, что на сей раз на первенство в личном зачете ей претендовать трудно, оставалась моральным лидером советской сборной, и сделать все, чтобы она подошла к соревнованиям в максимально лучшей форме, было задачей государственной важности. Не добейся этого тренер, ему бы никто не простил, и сам он себе – прежде всего. Вдобавок и он и она знали, что это ее последний в жизни старт – в тяжкой, счастливой жизни, в которой они бок о бок несли свой общий крест. Тогда, в Монреале, выполнив в последний раз вольные и проиграв их, Люда убежала, спряталась, чтобы никто не видел ее рыданий: покидать мировой помост она – в ее положении – считала, должна достойно, но плакала-то почему? Потому, что не смогла, как задумала, на прощание – и в день рождения тренера, именно в этот день – подарить ему последнюю свою золотую медаль.

Растороцкий, повторяю, виноват не был – перед Шапошниковой. Или был?

Много-много времени спустя он говорил мне: «Она мне, оказывается, семьдесят шестого не простила, она, понимаешь, все – навсегда! – запомнила». Запомнила, как, лихо скрутив сальто на бревне, она косилась на Владислава Степановича, ожидая прочесть на его лице одобрение, но видела гримасу боли: смотрел он, оказывается, на брусья, где как раз в тот момент промахнулась Турищева. И спину его, вечную спину, к ней обращенную, запомнила ожесточенным, изболевшимся сердцем. Ах, кабы знать, как упасть, соломки бы подстелил!

Сейчас, задним числом, легко рассуждать, что в той ситуации умудренный стратег сделал бы ставку на одну Турищеву, а дальновидный педагог спокойно объяснил все Шапошниковой – твой час-де еще придет, надо нам потерпеть, пойми меня, пойми Люду, утешься. Однако мы имеем дело не с неким идеальным стратегом и педагогом, а с конкретным Владиславом Степановичем Растороцким. который не был бы самим собой, если бы не жаждал, не страждал непомерного: ведь эта жажда, эта страсть и сделали его тем, кто он есть, – выдающимся тренером. Наши недостатки суть продолжение наших достоинств.

Года через два Растороцкий мне признается: «Наташа – эта такая девочка, ты даже не представляешь, какая! Маргарита, моя жена, ей объясняет: «Наташенька, сделай тут, как Люда, улыбнись, как Люда». А она: «Не хочу». Нет, ты понял, какая заявочка? «Не хочу, как Турищева, я – сама по себе». Я скажу ей: «Иди на бревно», – а она стоит. Полчаса стоит. Плюну и уйду из зала. Потом спрашиваю: «Наташа, что с тобой было?» «Вы мне очень резко сказали: «Иди на бревно». И я теряюсь, ты понял, ты понял? «Наташа, но ведь другие тренеры так же своим девочкам говорят». «Ну и что же? Другие некоторые девочки не любят своих тренеров, а я вас всегда хочу любить и уважать». Ты понял, что я должен? Я себя переделывать должен, мне полсотни скоро, а я перестраивать должен свою психику, потому что Наташа – очень гордая, она нежный цветок, ты меня понял?»

Объективности ради надо заметить, что в момент сопротивления Наташи чаще все-таки, наверное, он ее изгонял из зала, чем сам уходил. Эта форма наказания достаточно распространена в тренерской практике, ничего в ней, кажется, особенного нет, и Ирина Роднина, недавно ставшая тренером, в интервью, данном мне, говорила: