Так и сделали. Заказал я в номер огромный жбан крепчайшего кофе, сел в кресло и только тут схватился за голову. Ужас. Стал я думать, что есть в моем репертуаре относящегося к чистой пантомиме, а что может быть выдано за пантомиму, снабженную текстом? Я ведь при всем своем уважении к этому искусству не мим, я на сцене говорю... А главное, что же именно можно показывать такой публике? Дело-то происходит на международном фестивале.

А дальше технология была такая: я произносил русский текст, переводчик переводил мои слова на немецкий язык, а я заучивал перевод. Надо было не просто вызубрить незнакомые фразы, но в совершенстве овладеть ими, научиться произносить их не механически, а со смыслом, научиться играть на немецком. Все 64 часа я не спал – только репетировал в бешеном темпе, понимая, что для выполнения такой задачи и 640 часов было бы мало.

Как я выступал, не помню – все было словно в густом тумане. Помню только, что в проходе между креслами стояла какая-то женщина и низко кланялась мне...

Перед моим выходом ко мне в артистическую зашел Марсель Марсо, чтобы поздороваться и сказать: «Той-той» (что-то вроде нашего «ни пуха, ни пера»). Он очень удивился, что я ему не ответил, а взглянув на мое лицо, кинулся за врачом. Когда появился врач, я немножко пришел в себя и сказал, что мне ничего не нужно. После выступления профессор Юрий Арсеньевич Дмитриев (известнейший искусствовед, редкий специалист по эстраде и цирку), тоже приглашенный на фестиваль, но в конкурсе, на его счастье, не участвовавший, и Марсо пытались рассказать мне, как и что получилось. Марсель даже пробовал, видя, что я слушаю – как бы это выразиться? – с сомнением, показывать мне меня – наверное, у него получалось похоже.

Он большой артист и мой давний друг, еще со времен его первого приезда в нашу страну. Интересно, что наше знакомство повлияло на судьбу моего сына Кости, который, увидев Марсо, увлекся пантомимой и в результате стал артистом, а теперь хранит как реликвию афишу концерта Марселя с дарственной надписью, адресованной маленькому Косте.

Свою задачу я, видимо, все-таки выполнил. хотя, как выяснилось, на конкурсе не было ни жюри, ни победителей. Но у меня осталось впечатление, будто я тогда подержался за провод высокого напряжения. Почему меня не испепелило? Не знаю. В Москве ни один человек из тех, кто меня отправлял в эту поездку, даже не спросил: ну как доклад? Какова была цена этой победы, чего стоили забывчивость и легкомыслие какого-то бюрократа, его неуважение не только ко мне, артисту и человеку, но и к заслуженно высокому престижу советского искусства на международной сцене, я это понял только в больнице.

Обывательское представление о том, что артисты, мол, раскатывают по заграницам, смотрят мир, покупают сувениры почем зря и вообще ведут жизнь совершенно привольную, довольно далеко от истины. За рубежом нам приходится много и тяжело работать, там чаще всего бывает гораздо труднее, чем в нашей стране, где мы выступаем перед аудиторией чрезвычайно доброжелательной, неравнодушной, любящей и знающей искусство. В особенности это относится к артистам разговорного жанра.

Хуже всего, когда за несколько месяцев предупреждают о поездке, скажем, в Японию, ты изучаешь язык, не самый, кстати, простой, готовишь специальную программу, а потом за неделю тебе объявляют, что едешь не ты, а другой артист. Или вспомнить хотя бы уже упоминавшийся договор о пяти телепередачах в Англии. Два раза я съездил, а буквально накануне третьего мне сказали: вы уже были в Англии – теперь выступите в другой стране. Да я ничего не имею против, но ведь это же неразумно – без всяких видимых причин обрывать целый продуманный и отрепетированный цикл программ.

Меня никто не принуждает выступать перед чужестранцами на их родном языке. Но зачем тогда, спрашивается, выступать, если люди в зрительном зале не понимают тебя? Зачем им нужен такой артист, искусство которого оставляет их равнодушными? Это, если говорить серьезно, один из краеугольных камней творческого кредо нашего театра: быть понятным народу.

Порою некоторые угрюмые критики, замечая в наших спектаклях стремление к обобщению, к символичности, упрекали нас в «туманных намеках». Нет, отвечали мы и тогда, не туманные, а вполне понятные мысли и чувства вкладываем мы в свои монологи и интермедии. Как-то во время войны по дипломатическим соображениям избегали говорить, а тем более писать о том, что союзники медлят с открытием второго фронта. В спектакле «Кроме шуток», который мы поставили тогда, говорилось о том, что было бы очень хорошо, если бы весь мир жил по одним часам. А то по нашим получается в самый раз, а в Нью-Йорке считают, что еще рано... И зрители прекрасно понимали наши «туманные намеки».

А вот случай второй, о котором я хотел рассказать. Незадолго до очередной поездки в Лондон меня попросили принять участие в декаде русской музыки в одной из наших союзных республик. «Но позвольте, – говорю я, – какое отношение я имею к музыке?» «Это неважно, – отвечают мне, – зато вас там очень ждут». «А как же Лондон? Ведь осталось всего три свободных дня...» «Ничего страшного. Слетаете на декаду, дадите три концерта. Все успеете». Ладно, думаю, раз ждут – надо поехать.

Прямо из аэропорта в столице этой республики приезжаю на концерт. Переодеваюсь, дают звонок, и я иду на сцену. Стою у выхода. Темно. И вдруг вижу три красных огонька – телевидение! Возвращаюсь за кулисы и спрашиваю, что же это такое?! Ничего особенного, отвечают мне, ваш концерт будет передаваться по телевидению. Тут подходят ко мне руководитель телецентра и руководитель филармонии. «Товарищи дорогие! – говорю я в отчаянии. – Разве вы не знаете, что мне предстоит выступать здесь завтра и послезавтра?» «Как же, как же, – отвечает филармония, – на те концерты все билеты проданы». «Так. А неужели вам неизвестно, что в таких случаях принято транслировать самый последний спектакль? Ведь после показа по телевидению зрители в зале будут знать весь мой репертуар наперед, и им станет неинтересно. И потом ведь принято в подобных ситуациях заранее согласовывать это с артистом». «Мы вовсе не обязаны предупреждать, – отвечает телестудия.- – Нигде это не записано. А что до того, который концерт транслировать, то это уж вовсе вас не касается. У нас, если хотите знать, завтра футбол». «Ну что ж, – говорю я, – тогда я сейчас выступлю, а завтра и послезавтра на сцену не выйду». «Что вы, что вы! – замахала руками филармония, – это невозможно!» Все это происходит после третьего звонка, когда в зале давно уже нетерпеливо аплодируют, а мне в пору лечь и принять нитроглицерин... После того, как телестудия посоветовалась со своим руководством и оно вняло доводам разума, – телекамеры были убраны.

Когда окончился спектакль, я подошел к директору филармонии и спросил, в какую гостиницу мне ехать. «Подождите, – вежливо сказал он мне, – отдохните немножко здесь». «Спасибо, – ответил я в том же тоне, – я уже отдохнул». «Нет, – печально возразил он, – вам все-таки надо подождать пару часов». И он показал рукою в окно. Я взглянул и ужаснулся. Площадь перед концертным залом была заполнена возмущенными людьми. «Что случилось?!» – удивился я. «Диктор телевидения по указанию своего руководства объявил в эфир: Аркадий Райкин отказался выступить перед телезрителями».

Назавтра я пережил один из самых трудных вечеров в жизни. Публика меня встретила свистом. Но я выступал, что называется, стиснув зубы. Не уехал я только из уважения к своим друзьям музыкантам и композиторам: глубоко чтимому мною Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, руководителю Ленинградской филармонии Евгению Александровичу Мравинскому и другим участникам декады, которым и без того доставила много неприятностей эта история. Устроители декады с удовлетворением сообщили мне, что уже наутро директор телестудии был освобожден от занимаемой должности, но это не могло изменить мнения обо мне, сложившегося у тысяч телезрителей.

Перед началом третьего концерта я вновь увидел огоньки телекамер. И начал свое выступление с того, что рассказал по прямой трансляции о том, как было дело, объяснил, почему я просил перенести передачу на последний вечер, и заявил, что я не отказывался выступить по телевидению и вообще ничего подобного не произносил... Публика долго аплодировала. Но мне все казалось, что зрители не приветствуют артиста, а пытаются таким образом исправить положение, как бы извиняются за своего земляка...

Подобных случаев в моей биографии больше не было никогда. Думаю, читатели поняли, что жизнь актера не слишком похожа на непрерывный праздник, на длящийся годами карнавал, хотя в событиях ее и участвуют маски. Важно также отметить здесь, что артисту-сатирику нет необходимости отправляться в длительные творческие экспедиции для отыскания объектов осмеяния.

Одна из программ нашего театра называлась «Люди и манекены» – и в этом названии выразилось достаточно ясно наше отношение к прототипам тех самых персонажей, с которыми мы вот уже почти 40 лет знакомим публику. Надеюсь, что некоторых из них вы запомнили. «Дайте мне справку, что вам нужна справка...» «В Греческом зале, в Греческом зале...» «Я человек простой, фигурно я не умею...» Так вот описанные случаи отразились в кривой моего сердца, возможно, самыми острыми зубцами. Я стараюсь смешить со сцены своих зрителей, но самому мне иногда бывает совсем не до смеха. Справедливо было сказано: «На дне юмора – слезы».

VIII

В Ленинграде при Доме театральных работников существует клуб артистов эстрады, председателем которого меня выбрали. Мы проводим там встречи, отмечаем юбилеи, обсуждаем новые работы. Недавно, скажем, организовали вечер, посвященный 90-летию старейшего нашего конферансье Алексея Григорьевича Алексеева, и он – в его-то годы – приехал к нам из Москвы. Ленинградский театральный музей безотказно и с удовольствием предоставляет нам для прослушивания редкие эстрадные записи: там есть один человек, создавший огромную фонотеку по этому виду искусства, – Александр Евгеньевич Павлов. Любопытно, откуда он берет в наши дни такие редкие вещи, как, например, записи репертуара почти забытой теперь певицы Анастасии Вяльцевой?..

Я вспомнил о нашем клубе не для того, чтобы похвастать. Для тех, кто не работает на эстраде, нет, наверное, ничего особенно важного в такого рода деятельности. Я говорю об этом к тому, что именно на юбилейных и иных вечерах, посвященных искусству прошлого, я ощущаю порой, какой долгий путь я прошел в сценической работе. Как много изменилось за эти годы, за эти десятилетия. Как выросло само наше искусство.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.