И сон и явь – Петродворец

А в строительной канцелярии скрипели перьями дьяки, перехлестывали на новые листы списки тех, «которые бежали и умре». А царь ломил свое: «Понеже прибывшие в феврале людишки все перемерли, гнать паче всего молодых, чтобы на живот и ноги не ссылались, не мерли напрасно». И тянула подъяремная Русь, вывозила сверх меры людской нагруженный воз...

Года не минуло от начала работ, а 8 августа 1720 года хватил царь заступом, собственноручно срыл перемычку. Хлынули родниковые воды в русло канала.

И снова ахнуть пришлось Европе, к военным викториям России уже привыкшей, когда в день официального открытия загородной резиденции пущены были воды в фонтаны и сам показывал Петр новоявленное русское чудо. Увидели тут и донести поспешили своим монархам «господа чужестранные министры», что мощью и красотой превзошла «петергофская водяная феерия» Версаль…

Впрочем, смекнуть нехитро было тут изощренным дипломатическим умам, что не охотник был русский император пускать пыль в глаза, ибо самым роскошным декорациям предпочитал действие. Не ему было затевать невиданное строительство с одною лишь целью переплюнуть Европу в роскоши. Главная мысль Петра – а после побед русского оружия, невероятных экономических усилий уразуметь это не трудно было и маловерным иноземцам, – главная мысль его была в утверждении России среди европейских держав. Не считаясь средствами, превозмогая невозможное, воздвигала железная Петрова воля памятник российской славе. И крепко была заложена эта мысль в основание Петергофа...

Нет, не спишет история жестокостей Петру, стремившемуся, по выражению Маркса, «варварством побороть русское варварство», и не простит потомство царевых методов. Но к нашей теме отметить нужно, что в строительных делах пекся Петр о славе России, преемники его, так же, впрочем, в выборе средств не смущавшиеся, – о славе двора и своей собственной. И не можем мы вынести за рамки рассказа полузабытых российских монархов, пестрой чередой прошедших золочеными покоями Петергофа после его основателя, ибо довершался этот архитектурный ансамбль при сиих «заказчиках» и как-никак «монаршим повелением». Не сбросим со счетов и тот факт, что «прекрасным уроком истории» назвал Петергоф Луначарский, а беглый конспект этого урока нашей теме будет вовсе не бесполезен. Скажем, однако, сразу: мелок пошел российский монарх после Петра и, как в старину говаривали, жидок на густое дело...

Хоть и лила «сорок ден» по усопшему слезы вдовая императрица, а с того начала, что определила Петергоф местом придворных празднеств и увеселений самого азиатского толка, так полюбившихся последующим царям и царицам.

В короткие дни Петра II ничего лучшего не нашли, как сделать Петергоф местом маневров для обучения малолетнего императора военному (!) делу. Здесь, кстати, и пресеклась мужская линия династии Романовых...

Десятилетнее царствование Анны Иоанновны, в истории нашей нареченное мрачным именем «бироновщина», отмечено, по свидетельству современников, особым ее вниманием к Петергофу. Стоит подробнее приглядеться к этой тучной, с рябым и тяжелым лицом императрице, при которой шуты и карлы воцарились в Петергофе на правах хозяев нравов, а роскошь двора достигла пределов невозможного. Запрещено было являться в царскую резиденцию дважды в одном платье; в личных же покоях повелительница России ходила нечесаная, в затрапезной кофте и не могла заснуть, чтобы не выслушать на сон грядущий страшного рассказа про разбойников. Для рассеяния (от тяжкого бремени государственных забот, надо полагать) любила государыня в сопровождении знавшего толк в лошадях герцога верхом прогуливаться по петергофским аллеям и отменно жаловала охоту, для чего заведен был в дворцовых парках... зверинец. Зверей выгоняли егеря на поляну, окруженную высоким забором, а царственная Диана-охотница палила из окна, как в тире. Придворные журналы с аккуратностью, иного применения достойной, вели запись добытых трофеев, а дворцовые стены и по сей день хранят следы пуль, не всегда, как видно, достигавших цели...

Два десятка лет обреталась в петергофских покоях Елизавета Петровна. Скажем прямо, была «дщерь Петрова» баба с причудами: день она поменяла на ночь, «от вечерни шла на бал, а с бала поспевала к заутрене». И хоть, как рассказывали, до смерти была уверена, что в Англию можно проехать сухим путем, но ни при ком так весело не плясалось на дворцовых наборных паркетах. Хотела было хозяйка России уйти под старость в монастырь, но так заигралась в мирских заботах, что о монашестве вспомнить как-то и не успела...

Кто-кто, а уж Петр-то III и слова путного не стоит, но в Петергофе пресеклось бесславное его царствование, и, прямо сказать, России не в убыток. Явно пожадничала природа, наделяя сего государя способностями, зато пороков отвалила полною мерой. Российский этот император пуще всего боялся России. Уже женатым не мог расстаться с любимыми куклами, предпочитая делам государственным игру в солдатики и упражнения на скрипке. Смерть приключилась, как уверяли, «от прежестокой колики»... Впрочем, сначала был обморок, когда узнал император, что супруга его, постылая Екатерина, утром 28 июня 1762 года бежала из Петергофа в карете графа Орлова с горничной и камердинером.

Ждать, однако, долго ее не пришлось. В тот же день вечером въехала она в Петергоф во главе нескольких полков, верхом, в гвардейском мундире, в шляпе, украшенной зеленой дубовой веткой и с распущенными длинными волосами... Царствовала она долго, а страсть к строительствам доходила у нее до слабости: «Я с ума схожу от архитектурных книг!.. Это болезнь, как пьянство, или также род привычки». Надо отдать, впрочем, справедливость, нравы двора при Екатерине во многом изменились: грубая азиатчина сменялась европейским лоском, что, однако, не отменяло роскоши и самодержавного безделья. С простодушием, должным, по ее мнению, украшать императрицу, Екатерина откровенничала: «Ваша покорная слуга бегает по эрмитажу, осматривает картины, играет со своей обезьянкой, любуется на своих голубей, своих попугаев, своих американских пташек голубого, красного и желтого цвета...»

Стоп, благосклонный, как говаривали в старину, читатель! И, право, тошновато в общем-то продолжать дамское это сюсюканье, и потому не станем мы длить список царствований, прошедших сквозь дворцовые анфилады Петергофа, закончив на этом поучительный, как нам кажется, «урок истории». Но вот минула перед нами пестрая и суетная череда лиц и масок, заметим только, что это в их царствование, их повелениями Петергоф продолжал строиться. Представим себе – лишь на мгновение! – что вкусам этих веселых цариц и совсем невеселых царей, вкусам, о которых бегло, но избыточно сказано, на откуп было бы отдано строительство и довершение Петергофа! Что отпущены повода монаршей воли – и скачи, правь, куда хочешь!..

В ужас можно прийти от этой мысли! Одна из самых поразительных жемчужин русской культуры уже видится нам сквозь вереницу потешающих двор шутих-трещоток, сквозь унижающие здравый вкус фейерверки и иллюминации, сквозь весь этот трагикомический калейдоскоп царствований и переворотов – поразительный Петергоф видится нам чем-то вроде безмерно роскошного, приторного от изобилия крема и сахара торта...

Пусть, однако, не продолжает воображение читателя нелепой этой фантазии, ибо самое время сказать тут об упомянутой нами узде – о крепкой узде, наброшенной на монаршие вкусы и волю невидимой, но железной рукой художника. Власть-то она властью, но в искусстве повелевает не монарх, а художник. И как ни тщились наместники бога на земле утверждать собственное величие в архитектурном довершении Петергофа, не по зубам выходила им эта затея.

Призвав Растрелли. Елизавета требовала роскоши. В идее архитектора (не делиться же с монархами своими мыслями!) была строгая импозантность. И – царским повелением, но собственной волей – зодчий переделал Большой дворец. Он расширил центральную часть здания, сделав ее трехэтажной, развернул мощный силуэт дворца по длине склона и завершил двумя высокими корпусами, увенчав каждый золоченым куполом. Безмерно доверяя царственному своему вкусу, сочла императрица фасады дворца излишне скромными, не отвечающими, так сказать, величию ее времени. Потрафить вкусам царицы значило погубить красоту. Поистине гениальным должен быть художник, чтобы выйти из этого безвыходного положения. С удивительным чувством стиля, так, чтобы торжественная импозантность не перехлестнула в приторную роскошь, словно балансируя на грани «заказа» и собственной творческой воли, украсил Растрелли фасады дворца изящными пилястрами, строгими рустами, изысканными оконными обрамлениями, коваными ажурными решетками и барельефами, дополнив все это сочным лепным убранством.

В неуемном стремлении своем к размаху требовала роскоши императрица и во внутренней отделке дворца. Растрелли заново создал пять парадных залов и изумительную по эффекту анфиладу гостиных, где вкус был отмечен главным своим достоинством – мерою красоты. В золоченой резьбе, ритме зеркал, живописных плафонах, наборных паркетах работы охтинских мастеров, в динамике и экспрессии светотени – во всей этой изумительной красоте, напряженной обилием и успокоенной чувством пропорций, не оставил зодчий ни намека на то, что могло бы покоробить самый изысканный вкус. Заказчица была в восторге, хотя от царственного ее «замысла» не было тут и следа...

Не отыщем мы теперь, к счастью, следов монарших замыслов и в знаменитом Большом каскаде Петергофа, ибо и здесь безраздельно и торжественно царит гений русских ваятелей и зодчих, тех, что со времен Петра и до начала XIX столетия создавали самое уникальное фонтанное сооружение в мировом искусстве. Составляя неразрывное целое с Большим дворцом, каскад служит естественным его подножием – торжественным и монументальным. Шестьдесят четыре фонтана возносят к небу сто сорок две мощные струи, сквозь которые блестит, искрится в радужном сиянии золото статуй. И весь этот строй могучей красоты, овеянный ветрами веков, словно сметает имена длинной череды царей, открывая простор иной мысли, самой историей положенной в основание Петергофа. Вот почему нельзя не вспомнить тут признания Варфоломея Растрелли о том, что строит он «для одной лишь славы всероссийской».

И нужно только бросить взгляд на стройную линию канала, на белые мраморы бассейнов, колоннаду сверкающих переливами струй фонтанов с могучим Самсоном, на мощно восходящие каскады, на вытянутый по склону светлый фасад сквозь высокие темные ели, на спокойный блеск золота с отраженным в нем небом и морем, нужно только взглянуть, чтобы понять – почувствовать! – в этом величии баснословный памятник всероссийской славе.

И еще нужно прислушаться. Тогда – сквозь шум фонтанов и шелест листвы – заговорят камни. Тогда услышишь голос истории: вдохновенная речь великих зодчих и ваятелей будет звучать рядом с осипшими на морском ветру голосами несметных тысяч русских мужиков – всех, кто поднял Россию, кто вынес ее на нескончаемую дорогу великой славы...

Петродворцом называют теперь одну из самых удивительных жемчужин русской культуры. Но, кроме звучания, шесть десятилетий назад изменился смысл самого имени. Историческая закономерность этого события заключается в том. что чертоги царей стали народным – в самом глубоком толковании этого слова! – музеем. Великая культурная миссия Петродворца трагически прервалась в годы фашистской оккупации...