– Вы стали заслуженным артистом. Первым в стране эстрадным артистом, которому присвоено высокое звание. Что значит для вас эта оценка? – Для меня лично очень много, но я думаю, что еще более важна она для всей нашей популярной музыки, для всей эстрады. Для тех, кто работает в жанре, о котором еще недавно спорили, искусство ли это или лишь периферия культуры. Я очень рад, что так оценили меня, но главное не то, что заслуженным артистом стал Карел Готт, а то, что почетного звания удостоен певец легкого жанра. Эта .оценка показывает: победило мнение, уважающее наш труд. А это уже заслуга не только моя, но всех моих коллег. Пятнадцать – двадцать лет назад, когда я только начинал, все было иначе. Если певца приглашали в эстрадную программу, то он, исполняя три песни, мог спокойно петь несколько лет. А сегодня? Певец, который действительно хочет работать профессионально, должен стоять на своих ногах: составить оркестр, иметь группу авторов и привыкнуть к мысли, что десять – двенадцать человек зависят от него. Что он должен быть на сцене каждый вечер, регулярно менять программу, знать все, что происходит в его области в мире, искать новые идеи и иметь творческое лицо настолько выразительное, чтобы при сравнении с остальными найти и свою публику...

— Вы полагаете, что вам в жизни повезло или?..

— В важных моментах мне, пожалуй, везло. Можете ли вы себе представить, какое это было счастье, когда в секретариате консерватории при распределении новых учеников меня решили направить к профессору Каренину? Именно к нему, который сумел понять меня, понять, почему я пою по ночам в джазе. Любой другой преподаватель скорее всего меня давным-давно выбросил бы: многие ругали моего опекуна за то, что он возится со мной. А профессор не сдавался и однажды даже пришел послушать меня в кафе «Альфа». Вы представляете себе? Профессор консерватории сидит в кафе, где орет его ученик, которого он через день обучает оперному искусству. Когда я краем глаза увидел гостя, то побледнел так, что, видимо, и с улицы это было заметно. Хотелось испариться, исчезнуть, но профессор уже приглашал меня к столу, налил стакан вина и сказал:

– Неплохо.

Я спросил, могу ли остаться в консерватории или мне немедленно уйти. Профессор удивился:

– Почему? Разве у исполнителя популярных песен нет права на классическое обучение?

На следующий день в зале консерватории мы отрабатывали не оперные арии, а последний шансон из репертуара Жильбера Бэко.

— Так вы начинали. Вы вспоминаете то время с грустью или с радостью, что оно уже в прошлом?

— Я пел в разных кафе. Кончив за полночь, в первом часу приезжал домой, а уже в пять вставал и шел на завод, где, случалось, засыпал на рабочем месте. Когда утром я кое-как добирался до ванной и здоровался с родителями, то говорить почти совсем не мог. И пел плохо, потому что без сна голос не «работает». И на заводе тоже все было неважно, я был крайне невнимателен и часто ошибался.

Наконец, я понял, что совмещение это у меня не получится. И я решил стать певцом.

Отец был недоволен моим решением, и еще спустя много лет мне снился сон, что я пою в пустом зале, где сидят лишь отец и мастер с фабрики, и отец со слезами спрашивает: «Ну зачем же он ушел от серьезной работы, от ремесла?»

И все-таки я вспоминаю юность с удовольствием. У меня вечно не хватало денег, были долги. Выступал я всегда в одном костюме. И если отваживался пригласить девушку в ресторан поужинать, то со страхом подсчитывал, хватит ли денег, будет ли на что завтра пообедать. И все-таки теперь я иногда думаю, что тогда я был более счастлив. Не знаю, в чем дело. Может быть, в том, что сегодня мне порой кажется, будто я машина. Ведь у нас все запланировано на год вперед. И не по дням – по часам. А тогда жилось легко и весело, да и были мы не слишком серьезны;

— Вы тринадцать раз удостоены премии «Золотого соловья». Как вы к этому относитесь?

— Ничто не живет вечно, и однажды я перестану петь: не хочу шестидесятилетним стариком выходить в зал. Приду домой с последнего концерта. дома будет пятьдесят, может, даже шестьдесят долгоиграющих моих пластинок на разных языках – «Золотые диски», «Золотые соловьи», но не будет сил для жизни на полную скорость. Сейчас силы есть, работа спорится, люблю работать, отдыхать, смеяться, это лучшие годы жизни. Успехи, жажда жизни. А времени нет.

— Но разве это зависит не от вас?

— Я сижу в поезде, где не я машинист, и я не могу притормозить, сбавить скорость. Я могу только пересесть в другой поезд, который идет медленнее. И проститься со сценой.

Есть старинная восточная легенда об умирающем коне. Он лежит, худой, больной, и глазами разговаривает с солдатом, который стоит неподалеку на посту. Знаешь, солдат, говорят глаза, я был отличным конем, я помог выиграть много сражений, не было коня лучше, чем я, – и лишь один раз я поскользнулся.

Это ощущение я очень хорошо понимаю: боязнь поскользнуться. Боязнь, что во время концерта случится что-нибудь с голосом, что я сделаю что-то не так, куда-нибудь опоздаю. И это уже не обычное опасение, что зрители будут огорчены, это уже панический страх. Пять лет назад во время концерта в Праге после шестой песни пропал голос. У меня был насморк, но я надеялся, что выдержу, и вот не выдержал. Я попросил зрителей, чтобы они извинили меня, объяснил, в чем дело, и сказал, что попытаюсь петь до конца. Ну, и пел через силу. Зрители стали шуметь, некоторые свистели. А после концерта; когда я, усталый и уничтоженный, вышел на улицу, то увидел, что кто-то гвоздем нацарапал на моей машине: «Будь здоров, болван!» С тех пор я немножко нервничаю, постоянно слежу за всем и стараюсь не забывать ни о чем, стремлюсь предусмотреть любую случайность. И иногда даже во сне вижу, как мчится за мной электропила, я бегу, чувствую ее, теряю дыхание – и просыпаюсь усталый, весь в поту.

– В чем дело? Нет ли ощущения, что проваливаетесь вы в яму, которую сами копали?

– Этот вопрос я нередко себе задаю. А может, моя ошибка как раз в том, что я постоянно стараюсь избежать малейшей ошибки.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.