Сегодня девятнадцатые сутки, как я в госпитале, ираны совсем подсохли. Рука движется удовлетворительно, поднимается и сгибается в локте, хотя боль в плече и дает себя порой знать. Побаливает оттого, что пуля затронула малость лопатку. Дух у меня бодрый, тому способствуют вести с огневых рубежей: котел, о котором я писал тебе, кипит при смертельной температуре – немцы гибнут с национально-прусской методичностью в каждом населенном пункте; крышка, завернутая над котлом, как над походной кухней, паронепроницаема. Все это – с подробностями – я ежедневно слышу от одноармейцев, прибывающих к нам с новостями из только что занятых деревень. Физически я здоров, как никогда: толст, краснощек, с двойным подбородком – раскормили здесь меня, как предпраздничного индюка... Послал тебе денег на день рождения. Обнимаю тебя. Твой Михвас.

21 марта 1942 г.

Илюнько, родной! Вот я и снова солдат, капитально отремонтированный, на славу откормленный, отдохнувший, свежий, бритый, чистый и веселый. Еду по земле своей древней пятины, к городу, в котором рос и мужал, еду на огневой рубеж, пролегающий по реке, в которой я купался и ловил красноперых окуней, еду на весеннюю пахоту, на осеннюю корчевку, на осушение древних земель от крови, стонов и муки. Пожелай мне, мальчик, доброго пути и боевой удачи. Возможно, что письма теперь от меня станут редкими, а быть может, их и вовсе не будет месяца два. Не давай в это время маме киснуть, нервничать – объясни ей, что мое молчание связано с характером задания, на которое я иду, а не с бедой... Да и сам не чурайся труда, даже самого грубого и потного, – войну мы не выиграем кровью, если не выиграем ее потом. Твой труд, мамина работа Родине нашей так же необходимы, как и мой опыт, моя кровь, мое умение бить из пулемета на любую дистанцию с одинаковым самообладанием и хладнокровием. Твой Михвас.

15 апреля 1942 г.

Илюнько! Отправив тебе письмо, распрощался с тобой надолго, а сегодня говорю снова: здравствуй, мальчик! Рука подвела меня на последнем освидетельствовании перед выходом на выполнение особого задания – послали долечиваться в батальон выздоравливающих. Здесь я пробуду дней 10 – 15, суждено еще раз пройти через мялку физиотерапевта. Живу я в древней русской деревеньке; здесь некогда останавливался на ночлег Александр Сергеевич, упоминает о ней в своем «Путешествии» и Радищев. Живу с товарищами в пустой хате, на берегу озера, на опушке леса... Много, мальчик, думаю о тебе, о судьбе, тебя ожидающей. И хочу, чтобы думы оказались «в руку», но при условии, что сбываться они начнут, когда ты окончишь десятилетку. Если ты сейчас работаешь в поле, работай честно, вложи душу в потный, но благородный труд, чтобы с осени снова сесть за книгу. Если ты проходишь военное обучение, будь образцовым солдатом. Пожми мне руку, милый мой друг и мужающий товарищ! Михвас.

30 мая 1942 г.

Дорогие мои! Вчера меня вызвали из Едрова в Валдай и здесь оставили на работе. Уезжал я из Едрова с неохотой. В Валдае придется очень много работать, работать по ночам... Здесь встретил товарища Герцыка, калякаем с ним по вечерам, зовет на ночные рыбалки на озеро. Попробую съездить. Сообщаю свой новый временный адрес.

4 июня 1942 г.

Илюнька, взрослый! По расчету времени ты – десятого класса юноша. Поздравляю тебя, надеюсь, что год был удачным и успешным, что ты стал мускулистее, богаче душой; что похож ты сейчас на обогащенную железную руду, из которой плавят сталь, минуя стадию остуженного чугуна. Это самая счастливая пора твоей жизни; ощути ее, не прозевай, Илюнько; бори трудности, ломай препятствия; и как можно больше читай, все отлагается в твою пору на долгую жизнь; вот в эти годы и запоминают до смерти Пушкина, Тютчева, Лермонтова и Фета, страницы из Тургенева и Льва Толстого. Если ты мне скажешь, что обстановка не позволяет, я тебе не поверю. Я сам в январе этого года перечитывал страницы «Войны и мира» в бетонном пулеметном гнезде, под морозным солнцем: выходил в ход сообщения, пристраивал книгу на снежном бруствере – и читал с упоением. Надо читать, взрослый мой мальчик! О себе могу сообщить мало. Делаю передачи, веду их с знакомым тебе товарищем Герцыком, орудую микрофоном, как своим старым оружием, за которым меня ранили, работаю в тех же районах, лесных, холмистых... Пиши мне, Илюнько, обо всем – о фактах, людях, наблюдениях, а главное – о думах и размышлениях своих молодых. Обнимаю тебя, родной. Михвас.

8 августа 1942 г.

Мальчик милый! Обрадуй меня большой радостью: соберись с силами, выдержи конкурс в архитектурный институт. Я много думал о твоем выборе; это точный прицел на большое творчество, которое особенно будет необходимо народу после войны. Ведь все разрушенное придется воссоздавать, а сколько придется строить заново – дух захватывает. Мы и разрушаем здесь, памятуя, что дети наши отстроятся на земле еще краше, чем было в поселении отцов. Это первый твой случай в жизни, когда от тебя твое будущее требует многолетней заявки. Благословляю тебя, сын! Твой отец.

12 августа 1942 г.

Родные мои!.. Поздравления с чином не принимаю: это должность, а не воинское звание, для меня – пулеметчика – обидное. Опасаюсь, что старому «максиму» я в ближайшие дни изменю – стану молодым автоматчиком. Во мне открылись явные и большие способности к этому оружию. Оказывается, я хорошо знаю и ППД и ППЖ. Пришлось познакомиться с такой темой, как батальон в обороне и в наступлении, совмещая это знакомство с очередной радиопередачей. Как видите, нагрузка у меня полная: заряжен подобно диску – на все 72 патрона. Открыточка ваша меня успокоила: стало быть, у сына к празднику обнова. Когда-то я очень любил сам и сапоги, и галифе, и тонкую гимнастерку. Было это в Илюнькином возрасте... Моя жизнь? Пестрая, плохо организованная, с большими военными помехами: фронт я здесь больше ощущаю, чем в пулеметной роте, как сие ни парадоксально. Единственный плюс – крыша и крепкие сапоги – сухие ноги; когда сплю, то на шинель не каплет... Обнимаю вас, милые. Михвас.

14 августа 1942 г.

Илюнько, милый!.. Я подтянут и телом, и душой, и разумом. Думаю, что и ты подтянулся. Нам, русским, чтобы жить, надо сейчас выстоять, каждому на своем посту, где нас застигла гроза. Учись, милый мой сын, с самым высоким напряжением, на которое способен. Это твой пост, ибо залечивать раны, обстраивать землю придется таким молодым, как ты, сынок. Обнимаю тебя.

19 августа 1942 г.

Родной! Тебе сегодня семнадцать. Целую тебя, милый Илюнько, поздравляю. Хочу, чтобы ты сегодня о многом подумал: для тебя возник некий рубеж, который ты переступаешь, – отрочество окончилось, юность твоя спрессована до предела, зреешь ты при подсветах войны, а это весьма интенсивный свет. Хоть в «кармане» у тебя и 10 классов, но не верь себе: ты скороспелый, зеленый горошек. Ведь война, Илюнько, коснулась твоей жизни более чем легко, помни это всегда и будь не только честным в труде, но и благодарным стране за возможности, которыми ты пользуешься и которых начисто лишены миллионы твоих сверстников. Сегодня ровно год, как мы разъехались, но мы не расстались: росстани в нашей жизни не было, хотя между нами и 4000 километров. Свидимся мы, вероятно, не скоро, я увижу тебя уже взрослым, сформировавшимся. И если у нас не было разлук за год минувший, пусть не будет их и при встрече. Я хочу встретить тебя таким, каким ты обязан стать и перед собой и перед народом: очень стойким, очень прямодушным, но прямодушным от глубокой души, а не от элементарности, очень богатым эмоциями – отзывчивым на мир, на линию, на цвет, понимающим не столько набор и законы смешения красок, сколько радугу после июльского дождя. Хочу встретить тебя шагающим по жизни без смущения и робости, без виляния и одышки... Я пишу тебе, сын, не завещание, а совет отца, много думавшего о твоей жизни среди смертей и большой крови. Именно здесь ты формируешься для меня таким, каким я хочу тебя видеть... Будь здоров, сын, расти честным и умным. Люби маму и меня. Для тебя мы все сделаем. Твой отец.

14 сентября 1942 г.

Сынок мой хороший! Очень, очень обрадовал ты меня своей открыткой-рапортом о зачислении в АИ. Ну, родной, держись за гуж, коли взялся. Дела сейчас так повернулись, что небо – наша будущая кровля. Оно родное, русское, под ним не пропадем, выдюжим. Будет и ночлег. Будет и стол письменный, но право сесть за него надо добыть в походе. Не смей завидовать дряни, под шумок заползающей в нору обжитую: живи на сквозняке, от этого ты не умрешь, а чище будешь. Поверь, что будущее вслед за такой войной не может принадлежать никому иному, кроме людей безупречного поведения. Поцелуй маму за меня, поклонись, студент, хозяевам дома вашего и считай за мной выпивку по случаю твоего семнадцатилетия, совпавшего со вступлением в студенческую жизнь. Михвас.

12 марта 1943 г.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.