Мастер забойного цеха Игорь Макарычев, голубоглазый увалень, провожая после танцев Таньку Стрыгину, молодую рабочую мясокомбината, вдруг сделал ей сердечное предложение. Танька сперва опешила - еще никто никогда не объяснялся ей в любви, - с минуту шла молча, пиная валенком снег по краю глубокой тропинки, потом засмеялась и побежала.

Уже возле подъезда он догнал ее и попытался обнять - Танька рассердилась, толкнула его и, заскочив в подъезд, в привычной темноте бегом поднялась на второй этаж. Пока она на ощупь вставляла ключ, Игорь успел подняться на площадку, нашарил ее у дверей и крепко обнял. Но Танька была не из тех, кого можно удержать силой, - с малых лет таскает ведрами воду, рубит дрова и вообще широкой кости, - крутнувшись, уперлась локтями в грудь, рванулась, и ухажер загрохотал, покатился кубарем по ступенькам деревянной лестницы. Танька прыснула от смеха и, быстро открыв дверь, скользнула в квартиру.

И вот она дома, в своей комнате. Сгорбившись, стоит возле темного окна спиной к свету и, глядя на отражение в стекле, задумчиво грызет ногти.

«Вот дурень, вот дурень, - думает она, улыбаясь. - Неужто любит? Такой старый, лет двадцать пять, не меньше. Ищет девушку по себе, чтобы навсегда. Хочет жениться, но я - то не люблю...»

Она печально склоняет голову. Рыжие волосы, распущенные перед сном, закрывают лицо - она крепко зажмуривается, ей хочется заплакать, но не плачется, а просто очень грустно. Из соседней комнаты доносится ворчливый голос отца: «Татьяна, гаси свет и ложись спать, а то вечно утром не добудишься».

Танька нехотя поворачивается и, переламываясь в бедрах, потягиваясь крепким молодым телом, идет и выключает свет.

«Вот занудна, и как только мать с ним живет?» - думает она и начинает раздеваться. Оставшись в одной рубашке, она босиком, скользя по крашеному полу, подходит к окну. Теперь, когда свет погашен, видна улица - темные двухэтажные дома, «клоповники», освещенные тусклым косым светом далекого фонаря; серые, никому не нужные заборы с покосившимися пролетами, голые тополя с комьями снега на ветвях; темные извилистые тропинки, протоптанные среди белой нетронутой целины; обледенелая дорога - две черные накатанные до блеска полосы.

Ей вспоминаются сегодняшние танцы в клубе мясокомбината. Она и Люба Лутошкина, задушевная ее подружка, сначала танцевали друг с другом. Танька водила, а тоненькая белокурая Люба партнерила. Потом Любу увел ее воздыхатель, Герка Шурыгин, слесарь-электрик, а Танька несколько танцев стояла у стенки и украдкой поглядывала на переминавшихся в другом конце зала парней. Но нет, никто на нее не клевал. Она вообще редко пользовалась вниманием - слишком грубое, простецкое было у нее лицо: широкое, круглое, как блюдо, с круглыми карими глазами, вздернутым носом и большим ртом. Волосы у нее были не пышные и густые, как бы ей хотелось, а гладкие, редкие и блестящие, словно медная проволока. Мать говорила, будто в детстве у нее были черные кудряшки, а потом выровнялись и порыжели. На старых фотокарточках она была как куколка - куда все подевалось! Правда, иногда на нее находило: брала у Любки бигуди, тени, помаду и накручивалась, подкрашивалась, напудривалась, как городская. Любка пялила на нее свои голубые глаза и цокала языком, а Танька не узнавала себя в зеркале, покатывалась со смеху и боялась выйти на улицу. Вот если б не боялась, так, может, и не стояла бы подпоркой клубовских стен, а натирала бы пол наравне с другими смазливыми девчатами. В общем-то, она ведь не смурная, не занудливая - ей только раскачаться, а она и смеяться любит, и в карман за словом не полезет, и спляшет тебе так, что каблуки напрочь, и споет в хоре - вторым голосом проведет, не подкачает. А когда смеется, Любка говорит, прямо молодеет лет на двадцать - зубки белые, чистые, ровные, по щекам ямки, как у ребеночка, и глаза - не такие буркалки, а узенькие, с искорками. Прямо не девка, а «ах-ах - первый сорт!». А вот раз боишься - стой, подпирай.

Она уже хотела помахать Любе, дескать, пока, целуй бока у старого быка, - помахать и удалиться, но тут вдруг к ней подошел этот Игорь и пригласил танцевать. Ну что ж, она пошла - не торопясь, без ахов и охов, как некоторые, а с достоинством, дескать, не больно-то и хотелось. Они протанцевали пять танцев, и за все пять танцев Игорь сказал десять слов, не больше. Он сказал, что в части, где служил, было не до танцев, потому что они стояли на границе и в ночь да через ночь объявлялась повышенная готовность. И что, дескать, до сих пор ходит невыспавшийся. Танька сказала: «Аре, заметно», - но он не обиделся, а только хмыкнул и сказал, что давно приметил ее на конвейере. Танька на это сказала, что для нее странно, как это он, все время полусонный, еще может кого-то замечать. Он пожал плечами и вдруг ни с того ни с сего пообещал проводить ее домой.

И вот проводил. Танька злорадно усмехается, вспоминая, как он гремел по лестнице своими кирзухами, и с горечью думает: «Эх, невезучая я!»

Она ложится в постель, укрывается с головой, дышит под одеялом, сворачивается калачиком, засыпает.

Утро выдалось ясное, морозное, с полной луной над горизонтом, с яркими, чистыми звездами по всему небу. За ночь подсыпало снежку - свежий, белый, он празднично искрился под светом фонарей на присыпанных тропинках, пушистыми шапками красовался на черных столбах покосившихся заборов.

Танька шла в цех упругой, легкой походкой - ей было тепло и удобно в стеганой телогрейке, шерстяном платке и белых катанках, расхоженных матерью и теперь таких мягких. Она хорошо выспалась, с утра натаскала воды, затопила печку, плотно позавтракала вчерашними беляшами - три штуки навернула с крепким горячим чаем - и теперь шла бодро и весело, чувствуя в себе силу и здоровье.

По желтой дороге, обледенелой и покрытой замерзшими «лепехами», гнали стадо в забойный цех. Бычки и нетели, старые коровы и быки бежали торопливой трусцой, понурые и озабоченные. Парок от их частого дыхания вырывался тонкими, прозрачными облачками и, смешиваясь, плыл вместе со стадом.

Ее кто-то стукнул по плечу, обернулась - Игорь!

- Татьяна, погоди два мига.

Она остановилась вполоборота к нему, будто и не с ним стоит, не с ним разговаривает.

- Ну?

- Ты же меня знаешь, не трепло, не пьяница, не бабник. Семью надо заводить. Нравишься ты мне, как человек хороший, самостоятельная девушка. Ну и... вот такие пироги.

Танька стояла, пиная валенком снег, чувствуя, как бьется от волнения сердце и разгораются жарким огнем щеки. Она искоса взглянула на него и вздохнула про себя: «Эх, остолоп! Ты-то мне вот ни капельки не нравишься...»

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.