Белый камень Эрдени

Утром обнаружилась пропажа продуктов: исчезла вся тушенка, все брикеты с кашей и сухари. Осталось постное масло, пшено, мука, немного хлеба и сгущенка. Нетронутыми оказались также чай, соль, перец, лавровый лист и молотый кофе. Я, как ответственная за провиант, забила тревогу. Никто ничего не видел, никто ничего не брал. И всем вроде безразлично, куда девались продукты - одна я, как дурочка, все никак не могла успокоиться. Действительно, это настолько на меня подействовало, что весь день я ходила сама не своя. Все говорили: да брось, да забудь, завалились куда-нибудь, да успокойся, да плюнь, - а я не могла. Страшно было как-то и непонятно. Не могла же я подозревать кого-нибудь из нас...

Вторую и третью ночь озеро почему-то молчало, хотя ночи были ясные, полнолунные, теплые. Янис спросил об этом Василия Харитоновича. Он по своему обыкновению долго думал, потом сказал:

- Наран-батор поправляется, коня поправляет. Очень много сил надо, чтоб так-то землю трясти. С третьей на пятую ночь опять затрясет.

Янис выслушал старика с жадным вниманием, подавшись к нему и перекосившись от напряжения.

- То есть каждую четвертую ночь трясет? - спросил он.

Старик кивнул, почмокал губами и сказал:

- Большой газар-хёдёлхё будет.

- Почему? - спросил Янис.

- Наран-батор слабо тряс, силы берег, - ответил старик.

- А хур так же, как обычно, играл или слабее? - опять заприставал к старику Янис.

Их хоть не оставляй вдвоем - бесконечные почему. Старик - неплохой человек, но тоже не прочь почесать язык, только заикнись.

- Большой газар-хёдёлхё - большая игра, малый газар-хёдёлхё - малая игра, - монотонно произнес старик.

Янис хотел еще что-то спросить, но, схватившись за живот, ушел в палатку. Я намешала меду в горячей воде и заставила его выпить полкружки. Мед при желудочных расстройствах тоже хорошо помогает. Янис лежал, завернувшись в одеяло, скрючившись и чуть постанывая. Я предложила ему грелку, но он отказался и попросил оставить его в покое. Я пошла к костру, собрала остатки ужина и отдала Харе. Он все крутился возле меня, я думала, что голоден. Но когда я вывалила ему пшенную кашу на постном масле, он понюхал и, виновато виляя хвостом, отошел. Старик, сидевший на камне возле огня, бесстрастно посмотрел на него и сказал что-то по-бурятски. Хара поджал хвост, прижал уши и осторожно ушел в темноту. Старик недовольно поворчал и снова принялся за свой бесконечный чай.

Прибравшись, я ушла в палатку. А надо заметить, что мы с Ириной спали в одной палатке, а Янис, Виталий и Василий Харитонович - в другой. В нашей палатке было пусто, еще с обеда Ирина с Виталием ушли куда-то и до сих пор не вернулись. Я легла, но долго не могла уснуть...

Глава пятая, рассказанная Анисом Клаускисом, специалистом по звуковой аппаратуре

Природа наделила меня странной, если не сказать, уникальной способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть геометрия музыки, определяется сложностью созвучия: одиночная нота представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд - в виде пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения. По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.

К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы воспроизводить то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены, гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы «Аппассионаты» Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы «Поэмы экстаза» Скрябина. Или легкая воздушная геометрия музыки Моцарта! Все, это я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила, потрясла меня горная музыка, записанная Виталием Холодковым.

Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании, было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне - эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным, какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было немедленно, сейчас же отфильтровать шумы, очистить музыку от примесей. В том, что это была музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка не согласились бы со мной: ведь музыкой считается искусство, отражающее действительность в звуковых художественных образах. Но только ли искусство музыка? А если сама действительность предстает перед нами в звуковых художественных образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное - случайно или нет, этого нам знать пока не дано, - в форме звуковых рядов, которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, разве это не музыка? И если не музыка, то что же?

Не будем фантазировать, будем излагать события в той последовательности, в какой они происходили. Итак, уже после первого прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка состоит из многих-многих слоев, уходящих в не досягаемые рассудку глубины. Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я решил немедленно исследовать музыку, снимая с нее слой за слоем включением частотных фильтров.

Когда после досадной проволочки с вахтером и потом с Виталием я смонтировал схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему, ждал чуда и все же вздрогнул - ночная тишина с магнитофонной ленты вдруг перешла в необычайной глубины звучание: запело, зазвучало нечто, что невозможно было ни с чем сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто лечу - лечу плавно, покачиваясь с боку на бок, соскальзывая вроде бы с каких-то горок, но не проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и выше. И было в этом скольжении что-то роковое - такое возникало и крепло ощущение, будто вот-вот, еще за одним взлетом случится что-то грандиозное и неотвратимое. Звуки как бы несли меня, причем та страна, откуда я летел, вызывала во мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала чувство тревоги и опасности.