«Ехал я по степи. Давно это было, давно, - уж засинело убегающим прошлым.

Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве.

На кургане чернел орелик, чернел молодой орелик. Был он небольшой; взглядывал, поворачивал голову и желтеющий клюв.

Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.

Тогда вдруг расширились крылья, - ахнул я... расширились громадные крылья. Он мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.

Вспомнил я синеюще - далекое, когда прочитал «Тихий Дон» Мих. Шолохова. Молодой орелик желтоклювый, а крылья размахнул».

Так писал о Михаиле Шолохове А. Серафимович. Он одним из первых рассмотрел в молодом казаке большого писателя и широко раскрыл ему свои объятия. Серафимович больше, чем кто - либо другой из писателей старшего поколения, мог заметить, приглядеться, оценить молодого орелика и пророчески предугадать размах его широких крыльев. Серафимович - земляк Шолохова. Природа Дона, люди казачьего края были органически близки замечательному русскому писателю.

Позже мне приходилось говорить с Александром Серафимовичем о творчестве Шолохова, и всегда его глаза загорались и теплели. Серафимович приосанивался и, лукаво подмаргивая, похваливался своим земляком: «Ишь, какие у нас на Дону!»

Как же мог он, юноша Шолохов, в период величайших трагических схваток увидеть и глубоко распознать то, что для других осталось незамеченным? Каким колдовством обладало его перо, сумевшее привлечь души сотен тысяч, а потом и миллионов читателей и расчистить берега мутного литературного потока тех времен? Ведь тогда вилами набрасывали мусор в чистейшее русло русской литературы всяческие штукари, уродовали, засоряли язык, фиглярствовали и издевались над ним. Шолохов был одним из мужественных молодых бойцов, пришедших на помощь таким воителям, как Горький, Серафимович, Гладков, Панферов, Фурманов, Фадеев. Все они, и ветераны и молодые, были соратниками в битве за советскую литературу.

И Шолохов всегда оставался верен себе, верен литературе, а не модным увлечениям; путь его прям, хотя и удивительно сложен, и в этом определении нет противоречия.

Да, русской классической литературе уже был знаком образ мятущейся женщины. Назовем хотя бы Анну Каренину. Но как свежо и необычно зазвучал голос страстей и печали у простой крестьянки, как высоко поднял свою Аксинью писатель, донеся ее до высот, занятых Джульеттой и Дездемоной, Наташей Ростовой и Анной Карениной, Манон Леско и мадам Бовари! Вровень с лучшими образами мировой литературы стал образ простого казака с хутора Татарского; Григория Мелехова знают так же, как скромного и духовно великого балтийца - рабочего Давыдова, а русский солдат Соколов стал символом несгибаемого духа советского человека.

В конце 1959 года я присутствовал на показе фильма «Судьба человека» в городе Акапулько, в Мексике. Там шел международный фестиваль премированных фильмов. Акапулько, курорт на берегу Тихого океана, приютил в своих отелях, раскинувшихся среди южных цветов и кокосовых рощ, много знаменитых актеров, режиссеров, кинопредпринимателей.

Советский Союз был представлен «Судьбой человека», фильмом, сделанным режиссером Сергеем Бондарчуком по рассказу Михаила Шолохова.

Волновались ли мы перед просмотром? Не скрою, да. И не потому, что мы не верили качеству жизненного материала или достоинствам постановщиков и актеров. Нет! Но мы видели другое: праздный курорт, легкие фильмы Европы и Америки, цветастую толпу ценителей - местных жителей, никогда не видевших серьезной войны, концлагерей, взрывов бомб и человеческих трагедий, рожденных бедствием войны. Как поймут они драму нашей страны, героизм нашего народа? Мы волновались, и нас можно понять. Нашу делегацию посадили в центре огромного зала - амфитеатра. Начался показ фильма. На экране возник образ, созданный у берегов Дона нашим Шолоховым. Кадр за кадром разворачивалась эпопея невыносимых страданий, самопожертвования и потрясающей героики простых людей России. Зал притих, потом вспыхнули аплодисменты. Я видел напряженные лица и на них - беспредельную жажду познания. Так вот он какой, этот русский человек! Он принял на себя лавину бед и победил ценой невероятных страданий и эпического мужества.

Зал встал после конца картины. Замок Сан - Диего не слышал таких рукоплесканий никогда. Мы были благодарны Шолохову - прежде всего ему - за его труд - подвиг во имя нашей советской правды.

Недавно мы дочитали последние главы «Поднятой целины». Кто этого не сделал, тому еще предстоит получить большое удовольствие, и ему можно предсказать немало хороших минут. К читателю полностью пришел долгожданный роман; далеко вперед рассчитано его боевое и эстетическое воздействие. Читая роман, мы возвращаемся во времена великой перестройки крестьянских душ. Но почему вновь вспыхивает в каждой душе огонь желаний и почему тянет нас к этим страницам прекрасных, иногда медлительных раздумий, почему крепко сжимаем мы кулаки, слыша, как методически, хладнокровно точит есаул Половцев мертвую сталь своей сабли, как бродит тайком у истоков непонятной ему жизни кулак Островное, оставляя на земле печатные следы каблуков с английскими подковками? Почему мы не остаемся равнодушными к судьбе Нагульнова и Разметнова, с неослабевающим чувством заинтересованности следим за целомудренной любовью Варюхи - горюхи и роняем слезу, узнав о гибели вожака Давыдова - одного из славной когорты 25 тысяч, посланных в село вершить вторую революцию?

Мы потому так встревожены, потому так восприимчивы и жадны к событиям, описанным Шолоховым, что это все наше: наши успехи и временные поражения, наша кровь и страдания, это юность нашей страны, это бури, пронесшиеся в грозовых раскатах над степью нового мира, созданного Лениным... Эти бури принесли с собой теплый, благодатный ливень, который напоил голодную землю и покрыл ее буйными всходами. И созрели на земле нашей богатые плоды добра и правды.

Меня всегда поражает умение Шолохова передать красоты, казалось бы, серой и неприметной природы степей, буераков, я восхищаюсь сочностью его сравнений и метафор, красочностью языка и скульптурным изображением любых персонажей. Никогда мир, познанный через книгу, не наполнял меня таким множеством реальных образов и представлений. Вот тут - то и сказывается «колдовство», тот самый дар, присущий, как никому другому, Шолохову.

С неугасающим чувством восторга и доверия к писателю я поехал на Дон в 1937 году. Тогда я уже написал свой первый роман, «Кочубей», задумал, не без влияния Шолохова, большую книгу из казачьей жизни Кубани времен гражданской войны. И мне хотелось хоть мельком взглянуть на Шолохова.

Описывая свою поездку, я начинал так: «От Миллерово начинаются творческие владения Шолохова. Донщина неотделима от писателя, так же, как он от этих величественных просторов». Нет, я ошибался в самом главном. Творческие владения Шолохова гораздо обширней, имя им - мир.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.