Не мог он этому поверить; и состояние было как безумие – выбежал на взлетную площадку, зачем, почему – не знал, не понимал... Помнит только – пронзительный свист мчащегося навстречу самолета, и вдруг оглушительный рев над головой, где-то совсем Близко мелькнули шасси, жесткая волна воздуха вдавила в бетонную полосу, и бездонная пропасть ужаса поглотила все его существо... Что это было?

И даже когда примчался в свой родной Бориславль и там подтвердили: да, это так, – все равно не мог поверить, тем более, что и Любы не оказалось в городе. Он поехал туда, куда ему указали, у нее был траур, умер один из близких родственников, и когда он распахнул дверь и вошел в комнату, Люба сидела на стуле в длинном черном платье, и волосы ее, золотисто-белесые волосы исконной польки, казалось, пылали: Они смотрели друг другу в глаза, и теперь уже приходилось верить: она полюбила другого...

Что такое любовь?

В Бориславле до сих пор верят, что Толя Мовтяненко совершает трудовые подвиги на Севере только потому, что когда-то очень сильной была у него первая любовь...

Что-то хотелось доказать потом? Доказать всему миру? Доказать своей любви?

Во всяком случае, окончив в Дрогобыче нефтяной техникум и уйдя в армию, Толя после демобилизации даже не заглянул на родину, а сразу махнул на Самотлор.

...Ревет электропривод, надсадно скрежещет трос лебедки, многотонным камнем ахает вниз элеватор, бряцают запоры замков, звенит как будто выстрелянная вверх свеча, с бешенством набрасывается на тело свечи автоматический ключ, сотрясается глубинное нутро всей буровой вышки – шум, грохот, скрежет, звон, рев моторов, сипение пара, бряцание замков и цепей, безжалостный северный мороз, жгучие нахлесты ветра и темп, безостановочный темп, ускоряющийся темп работы... Под ногами у Мовтяненко надоедливо взрастает наледь, Толя остервенело бьет каблуками кирзы по обкатистому нахолмию – летят по сторонам брызги льда. Ноги как бы живут сами по себе, существуют сейчас отдельно от бурильщика, им надо – они и следят, скользко или твердо на рабочей площадке, а вот самое главное – это твои руки и твои глаза. Руки бурильщика – его судьба, глаза – сердце судьбы. Немного не хватило до забоя, за две тысячи метров перевалила глубина скважины, но что надо, то надо – менять долото, подыстерлись шарошки, проходка замерла на нуле.

– Валера, спуск-подъем! Врубились!

В ответ всего лишь полу взгляд первого помбура: Валера Базилевский «вас понял»... Уставший взгляд спокойных – почти до безразличия – глаз Валеры, разудалая улыбка третьего помбура Володи Образенко, жест верхового Бориса Сидорова – вахта готова для подъема инструмента, лишних слов не надо; рядом, всегда готовый помочь, электрик Юра Гринин.

Толя Мовтяненко врубает рычаг – болванка элеватора стремительно несется вниз, легкие повороты рычага – усмиряется бешеный танец скорости, элеватор плавно наплывает на торчащую из скважины свечу, Базилевский с Образенко направляют замок на тело свечи, щелкают затворы – свеча захвачена. Новый поворот рычага – со скрежетом и стоном потянул элеватор из чрева земли громадину двух - тысячеметровой колонны, вытянул на длину одной свечи – на двадцать четыре с хвостиком метра, – и тут уж стоп, родная; Толя Мовтяненко дожимает тормоз до упора. Только еще содрогнулась свеча от резкой остановки, а уж Базилевский на своем пульте дает ход автоматическому ключу, со змеиной стремительностью бросается ключ к свече, железными челюстями перехватывает ее горло и ловко, вертко, как лампу из патрона, выкручивает свечу из колонны. А уж там, наверху, на полатях, Борис Сидоров захлестнул свечу жгутом, будто аркан на нее набросил. Чуть дал Мовтяненко ход элеватору, поднялась малость свеча вверх, нижний ее окрай обхватили Валера с Володей и, налегая телом, прижимаясь брезентухой к синюшной, в подтеках раствора, родной свечечке, загоняют торец в свободный угол площадки. Еще дожим рычага – свеча плюхается на свое законное место, а вверху, на полатях, Сидоров подтягивает уже верхний окрай к себе и пристраивает его вдоль загнутого вовнутрь пальца. Одна свеча на месте.

Свеча за свечой, минута за минутой, час за часом, без отдыха, без перерыва на обед – разве только подменишь один другого, в задубевших брезентухах, чумазые, с паутинцей морозного инея на бровях и ресницах, насквозь обожженные ветром, с растекающейся ватностью в мышцах – ребята Толи Мовтяненко выдают на-гора всю многотонную громаду разъемного в свечи инструмента, пока не покажется из зева скважины долгожданное долото...

– Валера, новое!

Открутили старое долото, а новое не подходит. Мовтяненко пробует резьбу на ощупь: каменное лицо, серьезный, в мрачность, взгляд, сдвинутые к переносице густые черные брови – лицо мужчины.

– Резьба дрянь. Меняем переводник.

И снова, как бешеный, бросается вперед автоматический ключ, выкручивает переводник; устанавливают новый переводник, вкручивают долото.

– Спуск, ребята. Врубились!

Начинается прежняя песня, только на обновленный мотив. Девяносто свечей, громада метров и металла, девяносто сигарообразных спаренных труб нетерпеливо ожидают, когда их одна за одной вгонят в глубинное чрево скважины; начинается адская пляска работы...

Сколько там осталось до конца вахты?

Почти всю смену ухлопали на спуск-подъем. А расслабляться и останавливаться нельзя. Тут же меняют элеватор на вертлюг, накручивают на трубу квадрат – начинается бурение скважины...

И вот так через каждые 120 – 130 метров проходки поднимают весь бурильный инструмент наверх, а потом опускают вниз, только чтобы заменить долото. Не заменишь – бурение стоит на месте, заменишь – продвинешься в глубины земли на сотню метров. Такова тайна бурения, такова их работа...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.