Сорок сороков

«Так что, гусеницы отладить? Чтоб шибче было летать?»

Он погасил грохотание, вылез из трактора. Тяжелым железным ключом, напрягая грудь и живот, сдвинул с места гайку натяжного, стягивающего гусеницу винта. В гусенице, в башмачных звеньях, пальцы из белой стали ходили ходуном: пыль и песок, попадая в зазоры, вытачивали их, как наждак, и напряжение гусениц ослабело.

Николай молотком и зубилом обрубал в пальце шплинт, опрокинувшись на спину, подсунув ноги под тракторное нагретое брюхо, чувствуя его остывание, усталость, изношенность частей и деталей, медленно сгоравших среди черных и красных земель.

Трактор был стар, и скоро с ним расставаться. Скоро вырвут из него приборы и фары и, безглазого, кинут в степи на кладбище. И, испытывая к механизму жалость, вину и любовь, сопрягая с ним свою тайную боль и надежду, Николай бережными, точными взмахами выбил из скважины палец, разомкнул гусеницу, отделил от нее зубчатый, начищенный до блеска башмак. Положил его осторожно на пашню, забыв убрать с него руку: Думал, держась за железо: когда, на какой посевной или жатве забылось то чувство счастья, ожидания и веры в чудо, сменившись заботой? Когда оно, предстоящее, вдруг стало уже прошедшим, и время теперь не ждать – вспоминать?

Он лежал у разомкнутой гусеницы, глядел в синеватую сталь.

В те годы то ли солнце взбесилось, кипело и взрывалось над степью. То ли сдернулись в земле глубокие потайные запоры, вырвались подземные безумные силы. Что ни год, то жар и бесхлебье.

Чадно, с треском горит за селом сарай. Баба с воем бежит, тащит растрепанный куль. Мужики угрюмо и зло кидают в грузовик мешки, чемоданы – еще две семьи уезжают. Катя, иссушенная, остролицая и глазастая, вцепилась ему в рукав, молит: «Коля, уедем, Коля!» Над домами в степи поднимается черный смерч, тощий, живой, костлявый, будто тот полковник, воссозданный из пыли и праха, настиг их в казахстанской степи, смотрит на них из небес. Й в нем, Николае, – ярость, тоска и гневное слепое упорство: «Замолчи, расстоналась! Никуда не уедем! А кто хошь – выметайся к черту!»

Буря идет по степи. Гонит по черному небу горячие пыльные тучи, комья колючих трав. Надувает в дома – на пороги, на окна грядки сыпучей земли. Их дети в жару и в бреду. Фельдшер, лысый, с родимым пятном в пол-лица, бормочет, трясет головой, ставит примочки. Катя, изведенная, обугленная, метущаяся, вспархивает, кидается к детям, припадает губами, мечется по дому, будто оббивает себя об углы. Он, Николай, ссыпает из шкафа с бельем в ладонь наметенную горстку земли. Вдруг кинулась на него с тонким криком, стала бить его в грудь кулаками: «Ты их сгубил, не уехал! Ненавижу! Битюг бессердечный!» И упала без сил.

Горящая лампа прикрыта красной тряпицей. Ночь протекает. Дети и Катя забылись, чуть стонут. А он, Николай, босой, без рубахи, склонился над ними в робком, бессловесном молении. Призывает на них все добрые, не имеющие имени силы, все тайные свои упования, отдавая им весь свой свет. Верит в невозможность теперь расстаться, в их связь, в их общий, до конца им отпущенный путь. И тихо светлело в углах, свет прибывал, окружая их легким сиянием. И под утро дети ровно и тихо дышат, лбы их в легкой испарине. И он, прикасаясь к жене, чуть слышно зовет: «Катюша!»

Николай подымался с земли. Звеня молотком и ключом, оканчивал перетяжку гусениц. Отнес на дорогу два изъятых стальных звена. Положил на видное место, чтобы после захватить на усадьбу.

Он работал, и солнце катилось. За ним тянулись вереницы разрыхленных борозд и его растревоженных, из прошлого вызванных мыслей.

Опять отвлекло его появление на дороге. Из разболтанной легковушки вышел и его поджидал вдалеке сухоногий, увешанный аппаратами, очкастый районный корреспондент Иван Петрович, знакомый Николаю уже долгие годы. Все тот же облупленный маленький носик, мигающие быстрые глазки, тусклое, колечко на пальце.

– Давай вылезай, Николай, щелкну тебя на предмет ударного закрытия влаги, – махнул он, снимая с себя очки, протирая их чистым платочком.

– Да ну, Петрович, с детства не люблю аппаратов! – крикнул Николай, не глуша мотор.

– Давай, давай, не ломайся! В послезавтрашний номер. Обещаю крупным планом.

– Да у меня твоими планами детишки всю терраску обклеили. Войду, пугаюсь. Из всех углов сам на себя смотрю. Неужели, думаю, такой страшный?

Они беззлобно вздорили под грохот двигателя. И вдруг Николай, выключая мотор, сказал:

– Слушай, Петрович, а сделай ты мне настоящее фото. Не в газетку, где не поймешь, то ли человек, то ли трактор, а чтоб можно было увидеть, какой я сейчас. Чтоб после детишки могли посмотреть. Можешь такое, Петрович?

Тот стоял перед ним, близорукий, в стоптанных, запыленных ботинках, протирая стекляшки очков. И Николай вдруг прозрел, поразился: как тот постарел и слинял в эти годы, как поредели его вихры, сузились, потускнели глаза. А ведь было такое, когда, цепкий, быстрый и зоркий, возник в первый раз на поле яростный, в пекле жатвы. Ругнул его злобно, готовый спихнуть, – так и тряслись по ухабам, крича и ругаясь, молодые, чернолицые, потные.

После, повстречавшись в районе, сидели и пили пиво. И тот, захмелев, хвастал Николаю, что целина для него – только школа, долго он тут не задержится. Его место в большой газете, до Москвы доберется и дальше. Николай его слушал тогда, восхищался им и поддакивал.