«Вот только б начать поскладнее».

И в нем, сквозь стекло, сквозь пчелу, яснее ясного, через все года, переезды – орловское их село. Пятнистая броневая машина с крестом выезжает на кладбище у церкви. Мнет ограды, травяные могилы, хрустящие кусты бузины. Немец-денщик в пилотке ставит аппарат на треноге. Выстроил у самой машины соседскую Катю, большеротую, всю в слезах, ее деда Степана, бородатого, нечесаного и босого, и его, Николая, спрятавшего за спину исцарапанные кулаки.

Грохот и вонь мотора. Ужимки и смех денщика. Черно-синее стекло аппарата, готовое лязгнуть вспышкой огня и железа. И в нем, в Николае, чувство тоски и позора, страха и жалости к Кате, к босому угрюмому деду, к себе самому. Неразумное детское знание о великой, на всех них упавшей беде, заслонившей и высокое солнце в липах, и близкую реку, и красную, еще незрелую гроздь бузины, и старую кирпичную церковь, в которой под самым куполом, где звезды и крылатые ангелы, сидит наблюдатель с трубой.

Из избы выходит бледный, тощий полковник в черном мундире с темно-серебряным крестом у свежевыбритой, чуть кровоточащей от мелких порезов шеи. Движется на аппарат. И денщик нажимает спуск, козыряет полковнику, а им, троим, смеется желтозубо и радостно.

И ему, Николаю, хочется прижать к себе Катю, ее худые руки, в слезных подтеках лицо. Защитить от этого смеха, от зрачка аппарата, от выбритого полковничьего кадыка. Унести ее выше и дальше, сквозь липы, за поле, за лес.

«И ведь было такое? Со мной? Все осталось, до черточки. Деда, оглянусь и увижу, – думал Николай, оканчивая борозду, поворачивая трактор у края поля, где начиналась дикая, не тронутая плугами степь, пересыпанная камнями, увитая упавшими бурыми травами. – Куда же оно все девалось, если вот оно?»

Он вел агрегат против солнца, сухого, горячего блеска, на другой, чуть брезжущий край, где снежно белел солончак и дрожало, мерцало озеро.

Ложились под бороны строчки. В них открывались глаза и лица, гудели голоса, тянулись за трактором, будто бороны разрывали покров, выпускали их снова на свет. Увидел и тех двух молодых разведчиков, возникших из вьюги, сидевших с дедом Степаном в крохотной рубленой баньке. И короткий их бой за селом, когда они, уходя, отстреливались от немцев красными вспышками. И деда Степана, в синяках, с опаленной седой бородой, перекрученной веревкой, поднятого на башню с крестом под глухую ветку липы. И полковника в бобровом меху, с длинной торчащей шеей, как он делает взмах перчаткой. И денщика с аппаратом. И похороны деда Степана, тонкий, чуть слышный плач. И грохот заречных пушек, когда лыжники в белом выставили на горе пулемет и строчили по отступающим немцам, кося их у церкви и кладбища.

Все ложилось строка за строкой.

«Так взбороню и засею. Спроси меня, из чего хлеб родится? Да вот, из того, что помню».

Они, деревенские ребятишки, стояли над убитым, в снегу, полковником. Васька Глотов потрошил его сумку, высыпал из нее фотографии, пускал по рукам. И везде был полковник, среди чужих городов и дворцов, среди горящих домов и развалин, долголипый, надменный, среди испуганных женщин, детей...

...Увидел директорский «газик», летевший в степи на крыльях из косой, развеянной пыли. Обрадовался его появлению, надеясь отпроситься у директора на нынешний вечер в село: «Так, мол, и так, Трофим Сергеевич, сами знаете, круглый праздник. Это тоже надо учесть. А то всю неделю в этом углу кручусь, восемьдесят километров от дома. Мои-то меня, небось, ждут. Это тоже надо понять».

Директор поджидал его, морщась и щурясь на солнце. Тучный, носатый, в сплющенной пыльной кепке, с большим животом, раздувавшим мучнистого цвета пиджак.

– Ты вот что, – обратился он к Николаю. – Тебе тут полклетки осталось, сам добьешь, на свой страх. Я к тебе агрегаты подсылать не стану: и так на тебя надеюсь. Двинем их на Кульджинскую клетку, у них там задержка, сразу два трактора встали. Ох, отстаем, отстаем по срокам, – застонал страдальчески. – Если еще день, два проморочим, не закроем почвы, все! Уйдет влага! Ишь, как парит, как тянет! Прогноз опять без дождей.

– Зима – снега чуть! – заражаясь его стоном, его страхом, заботой, сказал Николай. – Я говорю, снега почти не видали, Трофим Сергеевич. Как бы нам опять не гореть, как в третьем годе. Где корма брать будем? Опять в Курган, на край света, за соломой?

– Да мы уже послали разведку. Если что, говорим, к вам опять осенью. Но я все надеюсь, чуть-чуть нас да смочит! Нам бы легонький дождичек в мае-июне, и был бы у нас каравай! – с надеждой, суеверно, следя за белым, пушистым облачком, проплывавшим над степью, произнес директор.

– А может, нанесет и побрызжет? – вторил ему Николай, провожая светлое, в сердцевине голубевшее облачко.

Они стояли, два хлебороба, встретившись взглядами в высоком, исчезающем облаке, схваченные посреди степи единой судьбой и заботой, истертые ею и измученные. Из засух, дождей и пшеницы были их мысли и души, их морщины, потемнелые лица, их запавшие степные глаза.

– Дай-ка воды, – попросил директор, втягивая живот, страдальчески, шумно захватывая воздух большими ноздрями. – С утра жжет желудок.

– Да она теплая, перестояла, – доставал Николай из кабины трактора пластмассовую белую флягу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.