Как хоронили Русина Петру

Олена, причитая, обошла все избы, и почти все дровосеки подавали ей: кто луковицу, кто немного овсяной муки... Не много давали, но у них и у самих не много было. Ворчали парни, вернувшись с войны, что так тяжело работать приходится за гроши. Но поп созвал дровосеков и объяснил, что господин барон, - тот, чья это лесопилка, лес и в лесу ключ и стекольный завод и все, что вокруг, - господин барон не может больше платить потому, что у него работает много тысяч рабочих, а такую уйму может с трудом содержать даже такой богатый человек, как господин барон. Старики говорили, что поп прав, а молодежь ворчала:

- Ладно, не вечно так будет. Вон, в Мункаче уже и теперь другие порядки.

Это было в декабре. После рождества приехал в лес мировой судья из Сольвы и так это сладко пел и за руку здоровался с дровосеками. Кто бы ожидал от этого важного барина такого красивого поступка... Он сулил золотые горы. Обещал мяса, сахара, хлеба. Потом до самого августа огнем ничего не было слышно, а осенью хлеба в лесу стало еще меньше, и пулиску вместо молока варили на воде.

Целые месяцы у Петры в доме только тем и питались, что приносила Олена. Сам Петра лишь изредка заходил домой - съесть кусок овсяного хлеба. Целыми месяцами он бродил по лесам. Что он делал, чем жил, - никто не знал. В воскресенье в церкви поп отчитал его при всем честном народе, и люди стали его сторониться.

Однажды, когда Петра неожиданно в полдень явился домой, он нашел дверь запертой изнутри на засов. Напрасно кричал он и стучал в дверь подкованным сапогом, - никто не откликался. Но ему казалось, что внутри кто-то есть. Наконец, он плечом вышиб дверь и ворвался в избу.

Его старшая дочь, двенадцатилетняя Хафа, была дома. С ней был гимназист - сын инженера. Петра пошатнулся и взревел, как раненый зверь. Сын инженера проворно выскользнул вон. Хафа рыдала навзрыд.

Несколько минут Петра неподвижно стоял, прислонившись к стене, потом медленно пошел на свое место и лег под яслями. Спокойно спал, пока не стало смеркаться.

- Господин инженер уже два раза присылал за тобой, - сказала Олена, когда Петра проснулся.

- Ладно, схожу.

Разыскал топор, который валялся под кроватью с тех пор, как Петре оторвало руку. С топором под мышкой пошел на квартиру к инженеру.

- Я позвал тебя, Петра, чтобы взять тебя обратно на службу. С нынешнего вечера ты опять будешь стеречь лесопилку.

- Где ваш сын?

- Мой сын? Зачем он тебе? Тебе нет до него никакого дела. Положи топор, он тебе больше не нужен, и ступай на лесопилку.

- Где ваш сын? В это время BOшла кухарка. Она принесла большую глиняную миску, ту самую, которую Петра видел в тот вечер. Поставила перед Петрой. Петра отступил назад: миска была доверху наполнена вареным картофелем.

- Сын ваш где? - спросил Петра и закрыл глаза, чтобы не смотреть на вкусный, разваренный картофель.

- Ешь, Петра.

Петра сладострастно вдыхал аромат картофеля и, хотя уже много лет не ел этого редкого блюда, даже чувствовал его вкус, приятный, бесподобный вкус, в сравнении с которым ничто - вкус овсяного хлеба, и вареной на молоке пулиски.

- Ешь, Петра. Петра не устоял.

Выпустил из рук топор и сразу выхватил из миски три картофелины. Ел жадно, яростно, с безграничным наслаждением. Опорожнил всю миску, и даже пальцы облизал. Затем поцеловал руку господина инженера, - а ведь до тех пор только попу руку целовал.

Всю ночь стоял Петра перед лесопилкой, снова и снова восстанавливая в своем воображении виденный картофель. На заре пошел домой спать. Моментально заснул, а в полдень Олена не могла его добудиться.