Писатель, актер, режиссер Шукшин

Чтоб за нее в огонь и в воду.

А если –

То и жизнь отдать...

И, всласть толкуя о науках,

Мы вместе грезили о том,

Ах, к о том, в каких мы брюках

Домой заявимся потом.

Дивись, отец, всплакни, родная,

Какого гостя бог нанес,

Как он пройдет, распространяя

Московский запах папирос...

Поступление Шукшина во ВГИК и впрямь было легендарным.

Для всей родни, да и для себя самого он ехал в Москву сдавать экзамены в историко-архивный институт (русской историей он увлекся тогда всерьез и увлечению этому – имели бы мы без него роман о Разине? – остался верен на всю жизнь).

Литературный институт и ВГИК – то были потаенные замыслы, надежды, в осуществление которых, как в сказку, верилось, когда засыпал с ней, и не верилось, когда просыпался. Но почему бы не рискнуть, вернее, так: рискнуть, но с умом. А крестьянский ум здрав и, когда надо, весьма изобретателен.

...К председателю приемной комиссии историко-архивного института обратился молодой человек с «простецким» виноватым лицом, одетый с ног до головы в солдатское, и стал, краснея, заикающимся от робости голосом просить допустить его к приемным экзаменам без документов: только что демобилизовался, мать-старушка далеко – на Алтае, пока она документы вышлет, пока они дойдут... Документы преспокойно лежали во ВГИКе, и члены приемной комиссии этого вуза никак не предполагали, что их абитуриент уже импровизирует, уже играет незаданный и не предусмотренный программой этюд перед приемной комиссией другого учебного заведения. Тут оценка не проставлялась, но к вступительным экзаменам в историко-архивный Шукшина допустили... И он выдержал их с честью, в числе принятых была и его фамилия, о чем своевременно была уведомлена телеграммой Мария Сергеевна. (О поступлении в историко-архивный Шукшин не рассказывал на протяжении всей жизни, совестился – не совсем по правде, мол. Такой уж он был человек: всегда называл вещи своими именами, и ложь при любых «смягчающих вину обстоятельствах» оставалась для него ложью. Лишь однажды поведал он эту историю, о которой, кроме матери и сестры, никто и не знал, близкому своему другу, оператору «Печек-лавочек» и «Калины красной» Анатолию Заболоцкому.)

«Укрепившись» таким образом, Шукшин и на экзаменах во ВГИК вел себя уверенно (предметы сдавались те же, кроме специальных, так называемых творческих или по мастерству). Чуткий, быстро воспринимающий реакцию собеседника, Шукшин умел мгновенно откликаться на эту реакцию. В какой-то момент на творческом испытании он понял, что от него хотят роли эдакого деревенского увальня, Иванушки-дурачка, и, как ни обидно и досадно ему было в глубине души, он эту роль играл, совсем как Иван из сказки «До третьих петухов»: «Он плясал и плакал. Плакал и плясал. – Эх, справочка!.. – воскликнул он зло и горько. – Дорого же ты мне достаешься!..»

Вот «кусочек» из того экзамена, записанный по рассказу Шукшина Ю. Скопом и опубликованный им еще при жизни Василия Макаровича: «...Вышел к столу. Ромм о чем-то пошептался с Охлопковым, и тот говорит: «Ну, земляк, расскажи-ка, пожалуйста, как ведут себя сибиряки в сильный мороз». Я напрягся, представил себе холод, и ежиться начал, уши трепать, ногами постукивать. А Охлопков говорит: «А еще?» Больше я, сколько ни старался, ничего не придумал. Тогда он мне намекнул про нос, когда морозно, ноздри слипаются, ну, и трешь нос-то рукавичкой. «Да, – говорит Охлопков, – это ты забыл...» Потом помолчал и серьезно так спрашивает: «Слышь, земляк, где сейчас Виссарион Григорьевич Белинский работает? В Москве или Ленинграде?» Я оторопел: «Критик-то, который?..» «Ну да, критик-то». «Дак он вроде помер уже...» А Охлопков подождал и совсем серьезно: «Что ты говоришь?» Смех вокруг, а мне-то каково...»

Ныне кинорежиссер, а тогда такой же абитуриент А. Митта в юбилейной статье, посвященной М. Ромму и опубликованной в первом номере «Искусства кино» за 1971 год, донес до нас еще один факт из вгиковской эпопеи Шукшина. Михаил Ромм, будущий, как говорят в этом институте, мастер Шукшина, любил на собеседовании, оно являлось, по сути, экзаменом после экзаменов, задавать претендующим на поступление в этот единственный в мире институт вопросы по поводу «Войны и мира». И только «сам себе враг» мог не знать об этом и не штудировать Толстого днем и ночью. Разумеется, знал о «коньке» профессора и Шукшин (такого рода информация о преподавателях распространяется среди абитуры и студентов «со времен очаковских и покоренья Крыма», и на этот счет могут заблуждаться разве что сами преподаватели, да и то, разумеется, не все). Но Шукшин уже понял, как хотят воспринимать его здесь, и воспользовался этим и «подыграл», хотя собеседование проходило уже вполне серьезно. Но ведь дело было еще и в другом: Шукшин отчетливо сознавал, что по части книжных знаний, когда в распоряжении большинства поступающих были прекрасные «фамильные» и публичные библиотеки, по части ловких трактовок, интерпретаций того или иного литературного образа ему трудно тягаться на равных с другими абитуриентами. И он нашел «ход» поистине замечательный.

На «дежурный» вопрос М. И. Ромма, читал ли молодой человек «Войну и мир», он простодушно ответил «нет», чем сразу озадачил видавшего виды профессора. А на последовавшее через удивленную паузу «но почему?» незамедлительно и опять-таки «простодушно» и даже весело немного «выложил»: «Да больно толстая книжка!» Чем если не привел в растерянность, то сильно удивил и тем самым, как ни странно, как это ни парадоксально, расположил к себе М. И. Ромма, заставил его пристальнее всмотреться в сидящего напротив «сермяка сермяком».

Многоопытный преподаватель и кинематографист отбирал в свою мастерскую людей не просто талантливых, но при этом несхожих с остальными, как говорится, по всем статьям, и профессиональное и человеческое чутье у него на таких людей было. «Такого» человека он и увидел в Шукшине, вернее, тот сам сделал все возможное, чтобы «смотрины» эти прошли именно так, а не иначе.