А откуда пошли бесконечные, начиная с Пашки Колокольникова, шукшинские шоферы, механизаторы, трактористы со всеми доскональными тонкостями их ремесла: жиклерами, карбюраторами, коленчатыми валами и т. п.? Конечно, много шоферов встречал Шукшин на Чуйском тракте и трактористов немало знал. Но дело, как мне представляется, еще и в том, что в 1943 году Василий Макарович (после семилетки) поступил в Бийский автомобильный техникум и около года в нем проучился. Такая была у них с матерью мысль после несостоявшейся бухгалтерии: выучиться Василию на автомеханика. Не вышло – к тогдашнему расстройству Марии Сергеевны. И... к нашему счастью, вправе добавить мы сегодня.

Но почему же, собственно говоря, не вышло? «Автомобильный техникум бросил из-за непонимания поведения поршней в цилиндрах. Нам лекцию говорят, а мне петухом крикнуть хочется. Я это здорово умел – под петуха. В Сростках петухи наиредкостные...» Если это объяснение, данное Шукшиным в году 1970-м одному из его товарищей, писателю Юрию Скопу, тогда нас вполне удовлетворяло, то ныне вряд ли мы можем принять его на веру, как говорят, «на все сто». Скорее всего у Шукшина было в тот момент хорошее настроение, и он не хотел

омрачать его не очень-то радужными воспоминаниями, к тому же стеснялся быть многословным, показаться наивным и – в конце концов – оказаться неправильно понятым. Это, кстати говоря, очень характерная черта Шукшина, на этом сходятся все хорошо знавшие его. Он чаще молчал, слушал, а на незнакомых людях вообще нередко замыкался, боясь «брякнуть» что-либо невпопад: отсюда одна из бытующих, к сожалению, «вокруг Шукшина» легенд – о нелюдимости его и угрюмости... Добавим, что молчаливость, скупость слов и жестов, под которыми – даже когда он был среди хорошо знакомых, добрых, но почему-либо не очень пока близких людей – скрывалась натура горячая и пылкая, но бесконечно совестливая и стеснительная: это черта характера не врожденная, а выработавшаяся за годы мытарств и ох какого тяжкого учения!

Разумеется, как поршни ведут себя в цилиндре – это не так просто усвоить. Но еще труднее подростку преодолеть тоску по дому – дому! – а не только по знаменитым сросткинским петухам. Тем более, что вокруг все чужие и поддержки, кроме кан от двух-трех ребят-земляков, ждать неоткуда. До си) пор кое-где живуч (особенно среди подростков не больших городов) этот мерзкий «обычай» того свойства, что будто нельзя обойтись без подтрунивания легкого издевательства над деревенскими ребятами «дя-ре-вня», – будто тем самым утверждается некий приоритет над другим, вся беда – или счастье? – которого заключается в том, что рос он у отца, у матери не в городе, а в селе... А в то время, когда едва ли не три четверти населения проживало в деревне, этот гнусный «обычай» кое-где прямо-таки процветал. И какой болью отозвалось такое «отношение» «горожан» к «сельским жителям» в сердце подростка Васи Шукшина, какой болью и тревогой оно отзывалось у писателя Шукшина всякий раз, когда потом приходилось ему наблюдать такое! Сколько сил и здоровья потратил он, чтобы искоренить подобные взгляды, про то, наверное, он один и знал до конца.

У нас еще будет время вдосталь наговориться об отношении Шукшина к «деревне» и к «городу» (тут критика за четырнадцать лет такое накрутила!). Сейчас мы просто обязаны привести выписку из рассказа «Самолет», замыкающего биографический цикл «Из детских лет Ивана Попова». В этом рассказе как раз и повествуется о том, как шел Вася Шукшин «с товарищи» в бывший монастырь, где в семи километрах от города и помещался техникум.

«...Мы шли с сундучками в гору, – пишет Шукшин, – и с нами вместе – налегке – городские. Они тоже шли поступать. Наши сундучки не давали им покоя.

– Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?

– Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!

– Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам пароход!..

Откуда она бралась, эта злость, – такая осмысленная, не четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в" деревне голодно? У них тут хоть карточки какие-то, о них думают, там – ничего, как хочешь, так выживай. Мы молчали, изумленные, подавленные столь открытой враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни «мядку», ни «сальса», обжигал руку – так бы пустил его вниз с горы...»

А что было в техникуме?

«Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами, презирали. Называли «чертями» и «рогалями». Что такое «рогаль», я по сей день не знаю и как-то лень узнавать. Наверное, тот же черт – рогатый. В четырнадцать лет презрение очень больно и ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силенку – она порождает желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в лоб одному городскому журавлю, и тот летел – только что не курлыкал. Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился – схватил нож... Тот, кто стоял против него – тоже с ножом, – очень удивился. И это-то – что он только удивился – толкнуло меня к нему с голыми кулаками. Надо было защищаться – мы защищались. Иногда – так вот – безрассудно, иногда с изобретательностью поразительной».

Всего же хуже из такого вот «взаимоотношения» подростков городских и деревенских было то, что многие сельские ребята после «обработки» начинали, как бы подлаживаться под городских: мы, мол, тоже не лыком шиты. И получалось: ни богу свечка, ни черту кочерга. Правда, человек еще молодой тем самым приглушал что-то очень сокровенное и главное внутри себя, может быть, талант, данный свыше, приглушал и если не прислушивался чутко к сердцу, не слушал живую душу свою, то и губил, рубил его под корень.

Шукшин – и неизвестно еще, потеряли мы здесь или выиграли, – тоже приглушал в себе нечто до поры до времени. Долго приглушал. Но не настолько, чтобы угас душевный огонь, которому суждено было заполыхать и правдой и страстью народной жизни.

Техникум он покинул еще и вот почему. И, возможно, да скорей всего так оно и было, эта-то причина и есть главная. Рассуждением, рациональным логическим построением тут ничего, конечно, объяснить нельзя, но представить себе, почувствовать можно.

Не приходилось ли вам, читатель, принимать решение, вроде бы и не осознанное до конца, с точки зрения окружающих нелепое и ошибочное, когда ясно, что упускаешь из рук синицу, а журавля в небе и не видать – может, появится, а может, нет? Но вы почему-то верили, что прилетит журавушка, обязательно прилетит и опустится у ваших ног, не сейчас, так погодя. А синицу надо нынче выпускать, иначе журавль и не покажется в небе, да и сами вы с годами о нем забудете, не бывает, скажете, никаких таких журавлей, сказки это все, надо реально, трезво рассуждать... Хоть раз в жизни – по-крупному, По-малому ли, – но, думается, каждый такое решение принимал, а на удивленные вопросы ошарашенных друзей и родственников отвечал: «Так надо, я чувствую это, но не могу вам объяснить. Такая уж планида, судьба, наверное. Вы не очень на меня сердитесь. Я верю...»

Почему бы нам не поверить, что Шукшин уже тогда чувствовал, хотя бы и неосознанно, иную планиду, что брезжило где-то там, в потаенных уголках души, будто иная, может статься, судьба ждет его. Интуитивное, пророческое нечто и медициной ведь признается.

– Ты знал? – спросил он в откровенную минуту у Георгия Буркова, пермяка, когда сидели за полночь в тесной каюте теплохода «Дунай» во время съемок фильма «Они сражались за Родину», пили кофе, беседовали. – Знал тогда, в молодости, что в Москве будешь, в театре играть будешь, в кино играть?..

– Ну, как. Так вроде чего-то подмывало, верилось. Рассказывал уже тебе – в ГИТИС три раза не принимали, так и не приняли. А все равно получается, вроде как знал... А ты?

– А я знал.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.