— Да где хоть искать ее?

— У Евгении, где же еще.

И Дементий, как был, в свитере, и еще более раздраженный и недовольный тем, что надо в ночь идти за женой, вышел на улицу.

– Ты не осложняй, – говорил он, стоя перед Виталиной, в то время как она молча смотрела на него, – и Гришку Мелехова из меня не делай, я по соседним бабам не хожу, не мну чужие постели.

Ему казалось, что он говорил ту правду, которую нельзя было опровергнуть. Он хотел вразумить Виталину, открыв ей, в чем она заблуждалась, и подчинить своим представлениям о семейной жизни; но вопреки всей его логике и вопреки убеждению, что после этих слов сейчас же наступит примирение, – Виталина вдруг, не дослушав его, нервно повернулась и пошла назад, к двери.

– Лина! Лина! – Он шагнул, чтобы остановить ее, и вместе с нею вошел в ярко освещенную теткину комнату.

К Евгении он относился точно так же, как и ко всем другим родственникам Виталины, у которых мог бывать, мог не бывать в доме; и несмотря на многочисленные рассказы Анны Юрьевны, как и о других родственниках, помнил о Евгении только, что та когда-то будто была замужем за белым офицером. Но он не придавал этому никакого значения, так как тетка не подавала повода, и лишь всякий раз после встречи с ней подшучивал над ее философией смирения, а заодно и над Виталиной, которая сейчас же вступалась за крестную. Он не придавал значения и тому влиянию, какое, он видел, тетка иногда оказывала на Виталину, и точно так же, как не любил вникать ни в какие домашние дела, не вникал и в подробности отношений жены и тетки. Но теперь, присмотревшись и увидев тетку в глубине комнаты, но не в том привычном одеянии – в платье, сережках и с позолоченным браслетом на руке, как она всегда появлялась в его доме, а в халате, который, не успев застегнуть, только запахнула и придерживала неприятно оголившейся до локтя сухой старушечьей рукой, он вдруг подумал, что между тем, что сделала Виталина, и ее близостью с теткой, несомненно, была связь, которую он не мог сейчас же, сию минуту объяснить себе, но чувствовал, что все было именно в этом – в нехорошем влиянии тетки. «Ну да, этого надо было ожидать, как я раньше не подумал!» И он сделал движение, как будто хотел защитить Виталину. Все его негодование, искавшее выхода, переключилось теперь на тетку, будто это из-за нее, вместо того чтобы спать; он вынужден был теперь, среди ночи, приходить за женой. «С чего бы Лине быть здесь? Письма?.. Нет, нет, не письма», – про себя говорил он, продолжая еще оглядывать так невыгодно стоявшую перед ним, непричесанную со сна старую Евгению. Он даже будто вдруг уловил в глазах ее насмешку, словно она хотела сказать ему: «Издевался над моим смирением, а сам чего ищешь? Смирения, милый мой, смирения!» И эта воображенная насмешка лишь сильнее обострила в нем неприятное чувство к тетке.

– Лина, пойдем, – сказал он, но уже совсем иным голосом, чем только что говорил с ней, когда стоял на крыльце. – Мать не спит, дети не спят. – Это была неправда, дети спали, но слова были к месту, и он чувствовал, что они сильнее, чем что-либо другое, могли сейчас подействовать на Виталину.

– Пойдем, Лина. – Дементий не слушал тетку и не оборачивался к ней. Он всматривался в глаза жены, стараясь уловить в них те признаки оживленности, по которым он всегда узнавал, когда она прощала ему; но признаков этих не было видно, и он, чувствуя всю неловкость своего положения и понимая, что нельзя объясняться при тетке, решительно шагнул к Виталине, взял ее под руку и несмотря на то, что она пыталась отстраниться, не выпуская повел к выходу.

XVII

Пока они шли к дому, они почти ни о чем не говорили; только в середине дороги, когда горбившийся над Турою деревянный мост был пройден ими, Дементий, шагавший все время позади Виталины, вдруг резко догнал ее и спросил:

– Ты можешь по-человечески объяснить, что происходит? Виталина ничего не ответила ему.

Уже перед самым домом он вторично догнал и остановил ее.

– Нет, ты все-таки скажи, чтобы я знал, в чем дело, – сказал он, из темноты посмотрев на жену тем уничтожающим взглядом (что она доставляла ему это неудобство жизни), какой она, впрочем, не могла ни уловить, ни почувствовать на себе. – Связалась с теткой, а на кой черт она тебе нужна, что ты зачастила к этой дремучей развалине, которая уже сама не знает, для чего живет!..

— Ее не трогай, она ни при чем.

— А кто при чем? Кто у меня вот здесь, вот! – И он, не наклоняя головы, дважды провел ребром ладони по своей шее.

— Какой же ты дурак, ты ничего не понял, – в ужасе сказала Виталина, отстраняясь от него.

Дверь им открыла Анна Юрьевна. Выспавшаяся днем и оттого не спавшая теперь, пока Дементий ходил за Виталиной, она, сейчас же поняв по их мрачным лицам, что примирения не произошло, шмыгнула к себе, закрылась и выключила свет. Виталина прошла в спальню, а Дементий остался в большой комнате. Он шагнул к окну, за которым было все темно и сине, и принялся бессмысленно смотреть в него. Он не увидел ни речки, ни противоположного пологого берега, где ютились, начинаясь почти у самой воды, старые бревенчатые избы заречной Тюмени и где стояла теткина изба, из которой они только что пришли с Виталиной. Все тихо лежало в ночи, бесформенное и вязкое, слитое в одном мрачном цвете, и точно так же непроглядно и мрачно было на душе у Дементия. Он слышал, как Виталина раздевалась, но это не трогало его; потом слышал, как она ходила в детскую, где спали Ростислав и Сережа, но не оглянулся на звуки мягко прошуршавших за спиною ее шагов; он думал, что-то, что происходило сейчас между ним и женой, было нелепо и не имело причин. Но нынешняя размолвка, он чувствовал, не была похожа на все предшествовавшие, какие обычно улыбкой или шуткой удавалось легко погасить ему, и он морщился сейчас оттого, что не знал, как было выйти ему из этого положения. «Но так нельзя, так нельзя, это просто невообразимо!» – мысленно восклицал он, в то время как всем ходом своих размышлений старался уяснить, отчего так случилось, что теперь, в сущности, невозможно было примирение без каких-то ложных слов, какие он вынужден будет произнести Виталине. «Нет, так нельзя, немыслимо!» – продолжал восклицать он. Как несколько часов назад в споре с Кравчуком и Луганским, он хотя и возражал им, но понимал сослуживцев, точно так теперь было с Виталиной: хотя и был раздражен на нее и знал, что никакого видимого повода для подобного поведения у нее не было, беспокойство, что он все же в чем-то неправ перед ней – да и перед детьми и тещей, – сдерживало его порыв, и он только возмущенно повторял про себя: «Нет, нет, так нельзя, семьи создаются для удобства жизни, а не для выяснения отношений, и на все есть свое время, полюбезничали, поворковали друг над другом и хватит и пора жить!»

В спальню Дементий вошел возбужденным и красным.

«Ну вот, теперь успокоилась, теперь лежишь», – сейчас же подумал он, окидывая сощуренным взглядом всю огромную двухспальную кровать, на которой с того краю, где она обычно спала, лежала Виталина. У стены, рядом с тумбочкой, горел торшер, лицо ее было освещено и казалось спокойным, будто и в самом деле ей не было никакого дела до того, что происходило в доме. «Ну, теперь довольна, довольна», – смыкая побледневшие злые губы, все так же мысленно продолжал Дементий; но в то время как он произносил эти слова, он уже смотрел на ее не прикрытые одеялом плечи и руки, и то чувство, какое всегда испытывал при виде гладкой белизны ее тела (то предчувствие доступной близости с ней), невольно начало подниматься и заглушать в нем все иные мысли; раздеваясь, он еще несколько раз проговорил про себя: «Как с гуся, как с гуся«, – но щеки и шея его теперь краснели уже более от предчувствия возможной близости (и еще от неловких движений и усилия, какое он прилагал, чтобы стянуть с себя свитер).

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.