Гоголь

Словом, народ и лакеи у Гоголя – это разное.

Народ же у Гоголя как бы привык терпеть и смирился со своим положением, и народ до поры молчит, а потом скажет свое слово

Не щадя темных сторон жизни, Гоголь верует именно в народ, и отсюда его гимны строителям, плотникам и бурлакам в «Мертвых душах», воинам-запорожцам в «Тарасе Бульбе». Из этого чувства рождается «лирическая вьюга вдохновения», бушующая между страниц, где смерть, кажется, властвует и над мертвыми и над живыми и где сама застылость типов, пороков, привычек, вырубленных навечно лиц (вспомним Собакевича) говорит об остановившейся крови, о бездыханности. Эта вьюга поднимается из души Гоголя и с полей России, с ее необъятных пространств, заселенных по преимуществу бабами и мужиками. Пустынность дороги сменяется в «Мертвых душах» жизнью и оживленностью: бредет по обочине мужик с бревном на плече, несутся навстречу экипажу Чичикова тройки, мелькают лица на завалинках, молодые бабы, ловящие бреднем рыбу, дядя Митяй и дядя Миняй, трактиры, деревни, заставы с будочниками, лавки с приказчиками.

Гоголевский простор заселен, очеловечен, он из русского пейзажа с шлагбаумами, колокольнями, ямщиками и верстовыми столбами способен перерасти в пространство мира...

* * *

Гоголь – писатель всемирного замаха. Он не только способен самую низкую действительность возвести в ранг высочайшей поэзии, но и дать этой действительности крылья, пустить ее в полет.

Тройка Чичикова не зря сравнивается с птицею. Взгляд Гоголя на жизнь – взгляд с высоты. Он свободно взмывает от земли ввысь – и оттуда, откуда крупное кажется мелким, а мелкое, частное выборочно выхватывается глазом и укрупняется, озирает жизнь. Финал первого тома «Мертвых душ», кажущийся некоторым не вытекающим из предшествующего повествования и даже чужеродным ему, – тому подтверждение. Тройка Чичикова, отрываясь от земли, летит уже в поднебесье, а сами кони, разрывая на куски воздух, превращаются в «одни вытянутые прямые линии».

Мысль Гоголя на этих страницах, кажется, вырывается из оболочки слова.

С ранних лет чувствуя свое призвание, Гоголь чувствовал и масштаб этого призвания. Он часто давал повод для недоумения и удивления, высказываясь о себе и о своем будущем чересчур гиперболически. Он мыслил это будущее как принадлежащее не только Васильевке или Полтаве, а по крайней мере всей России. Уезжая учиться в Петербург, он сказал Софье Васильевне Скалой: «Вы обо мне или ничего не услышите, или услышите нечто весьма хорошее».

Или – или: эта постановка вопроса чисто гоголевская. Среднего не дано. Как и герой его юношеской поэмы «Ганц Кюхельгартен», Гоголь не хочет быть «миру неизвестным».

И это не только амбиция и характер, сознание гением своей гениальности, которая превышает возможности обыкновенного человека, но и поэтическая вера в то, что человек – хозяин своей судьбы.

Конечно, над ним есть высшие силы, но в вопросах чести, практической деятельности, определения пути он волен настоять на своем. Человек, по Гоголю, не может противостоять року, если понимать рок как проявление высшей воли, но в конечном счете и сам рок находится в зависимости от человека.

Если герой у Гоголя после смерти как бы становится выше ростом (как Акакий Акакиевич) или преображается и делается из незаметного заметным (как прокурор в «Мертвых душах»), это значит, что он таким и был. Он только не знал этого, он этого не видел, как не знали и не видели этого те, с которыми он жил, но это видит и знает писатель.

В маленьком человеке, по убеждению Гоголя, таится недюжинная сила. Он никакой не «маленький человек», он великан. Он «богатырь» – сродни богатырям-рыцарям из «Тараса Бульбы». Для этого необязательно обладать богатырским ростом; тут сила измеряется не величиной кулака (хотя кулак у Акакия Акакиевича после смерти делается размером с детскую голову), а силою духа.

Конечно, это посмертное торжество Акакия Акакиевича вызывает печаль: что же за жизнь после смерти? Мертвые крестьяне в «Мертвых душах» тоже становятся «богатырями», но кого это может утешить?

Продлевая жизнь своим героям, заставляя их жить и за смертной чертой, Гоголь как бы отдает дань своему чувству бесконечного. Это тоже максимализм, но перенесенный уже не на географическое пространство, а на саму жизнь.

Посмертное существование дается Башмачкину, панночке в «Вие», героине «Майской ночи», ростовщику Петромихали в «Портрете» и, наконец, почти целой губернии в «Мертвых душах». Жить остаются грешные и святые, добро и зло. Но бессмертие даровано не всем. Зло, как считает Гоголь, недолговечно, добро, наоборот, обретает вечную жизнь. Беспредельно, безгранично только одно доброе чувство – колдун в «Страшной мести», панночка-ведьма, ростовщик должны навсегда исчезнуть. Глаза старика ростовщика, доведшие до гибели живописца Чарткова, изгоняются Гоголем с портрета. И происходит это тогда, когда на стене храма появляется написанное тою же рукой, что и лицо ростовщика, иное лицо. Это лицо богоматери.

Мир невидимый, нематериальный не имеет у Гоголя границ. Зло, как и добро, – это и горячка сердца и идея сердца, только идея отрицательная. Имя этой идее-чувству – страсть.

Вспомним монолог о страстях в «Старосветских помещиках». Там страсти отдана минута, мгновение. Она разрушается (и разрушает) и гибнет. Живет не любовная страсть, а жалость в любви – чувство, соединяющее Пульхерию Ивановну и Афанасия Ивановича.

Максима Гоголя, таким образом, имеет свои постулаты, которые ставят ее на твердое основание меры и равновесия. Мир качается – зло силится перетянуть его на свою сторону и низринуть во тьму, но поэтическое усилие Гоголя возвращает миру устойчивость.