Сергей Алимов любит литературу с фантасмагориями. Сразу же проведем черту, отчуждающую от фантастики, к которой у художника влечения нет. По сравнению с Гоголем, Салтыковым-Щедриным и Булгаковым фантастика представляется ему пресноватой и вымученной. Алимов радуется лишь диковинным растениям, произрастающим на богатой земной почве. Жанр его иллюстраций можно определить как трагическую сатиру или сатирическую трагедию. Уточним только, что художник почти не создает карикатур, но прежде всего стремится понять философскую насыщенность образа.

В мастерской Алимова со стен таращатся гипсовые носы. Мы их, соотнося с рисунками, узнаем сразу – это гоголевские носы, а точнее, носы майора Ковалева.

Алимов рисует настоящий натуральный человеческий нос. Наверное, долго он к нему приглядывался, прежде чем осмелился отделить от майорского лица. Зато уж теперь нос, утвердившийся на небольшом плотном человеческом туловище, выглядит вполне естественным и самостоятельным. Художник добился полной иллюзии: нос заменяет собой все человеческое лицо. Он действительно статский советник Нос.

Ковалев без носа несуразен в обществе, сановнику Носу лицо не нужно.

Появляющийся вдруг из темного проулка Нос кажется недоброй силой, по чьей воле по проспектам Петербурга мечется майор Ковалев. Фигура майора, выбитого из обычно накатанной колеи жизни, у Алимова несколько амебообразная, подлетающая, в буквальном смысле оторванная от земли. Ковалев исполняет диковинный танец человека без лица, танец отверженного. Он, конечно, фигляр, но и фигляр может быть несчастен. Перед нами некий графический знак стыда и отчаяния.

И Ивана Яковлевича, цирюльника, империи жалкого человека, также угнетает тот же ветер паники и неустойчивости. Когда смотришь рисунок Алимова, кажется, что бегущий по площади, жалко съежившийся под накидкой цирюльник сметен туда откуда-то и крадучись пробирается по безмолвному и небезопасному пространству, ограниченному безжизненными громадами домов, бросающих резкие тени.

В другом рисунке Алимов воссоздает «момент, когда цирюльник решился идти к Исаакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его (нос. – В.Л.) в Неву?». Мы не видим, как Иван Яковлевич швыряет нос, мы встречаемся с цирюльником, когда квартальный надзиратель допрашивает его, безлико отверзая рот. Можно было бы упрекнуть художника, столпообразно воздвигнувшего среди геометричности Петербурга квартального, что он его слегка карикатурит. Но что поделать, если тот наверняка именно таким и был в действительности, Квартальный как бы составлен из огромной шляпы, выпуклой груди, взметнувшейся раз и навсегда, нескладных рук и перпендикуляров-ботфортов. Все это накрепко приварено друг к другу. Зримо воссоздается главная несущая конструкция империи образца середины XIX века.

Алимов – мастер жеста. Жесты у его персонажей возникают и застывают. Жест квартального изгибает цирюльника в подобострастном полупоклоне и вызывает внезапное движение в квартире Ковалева, наполняя фигуру хозяина конфузней и смятением.

Петербург – одно из действующих лиц в рисунках Алимова. На совершенно черном фоне пустынности и устрашающей космичности классически организованные здания столицы империи выглядят нападающими знаками учреждений самовластья. Их цепенящий холод как бы выталкивает, внезапно приближает к нам фигуры действующих лиц – они становятся выразительно-зрелищными. Перед нами «лунный» город, в котором заведомо никто не живет и жить не может, хотя и очевидно, что «этот никто» в то же время существует. Может быть, этот никто и есть Нос... В городе властвуют Носы.

Алимов последовательного изорассказа избегает. Хотя и заявляет: «Не делаю иллюстрации к выигрышным местам», – тем не менее словно «выстреливает» в нас сгущенносфокусированными моментами событий, описанными в книге. По каждому случаю как бы пишет самостоятельную картину.

Персонажи, представленные художником, узнаваемы. Это хорошо, пожалуй, но и опасно чрезвычайно. Что стоит похожести перерасти в буквализм? Всего страшнее для Алимова были бы слова, подобные тем, что написал кто-то из посетителей выставки одного художника в книге отзывов: «Витек! В соревновании с фотоаппаратом ты победил».

...Вылитый Павел Иванович! Так говорят о Чичикове, нарисованном художником. И мы вторим: э, каков Чичиков! Не простых, знать, свиней. Из пухлого чиновного лица внезапно выскакивает острый, абсолютно крысиный нос, создается иллюзия, что он шевелится, даже вынюхивает... Сжатый рот, щелочка в линеечку, выдает полную сосредоточенность, прицельную прищуренность. Правда, под цилиндром не видно глаз, так, темные пятна, будто Чичиков в скрывающих темных очках... Алимов – мастер намека.

И еще пальцы, конечно. Цепкие, длинные, пальцы-когти. Они и ларчик заветный, разумеется, держат и будто к прыжку готовы. Чичиков в коляске похож на существо в засаде. «Незначащий червь мира сего» крепко себе на уме, напыжен, сосредоточен, разбойник да и только – ничегошеньки нет в нем от «преприятного человека».

Мягко и несокрушимо вырисовывается угол коляски, видна часть колеса. Мы отчетливо понимаем: Чичиков едет. Но верх коляски как бы уходит в бесконечность. Это и коляска и космос Чичикова. Херсонский помещик «несется в пространстве».

На другой иллюстрации мы видим владельца мертвых душ перегнувшимся через борт коляски – словно готовится он к рискованному прыжку...

В рисунках виден край занавеси. Алимов показывает театр Гоголя. Поочередно выводит он на сцену персонажей, и они застывают знаками-куклами. Мы явственно ощущаем, как Алимов опасается Чичикова, наблюдает Манилова и Ноздрева, удивляется Собакевичу, пристально изучает выглядывающего из норы своего существования Плюшкина.

«Как взглянул он на его спину широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы. » Мы видим эту сутулоквадратную спину Собакевича, руки будто пристегнуты к ней. В видимой нам части лица – щеки, уха, носа – выражение хмурого недоумения. Вся фигура передает собакевичево настроение: «Толкуют: просвещение, просвещение, и это просвещенье – фук!»

В алимовском Плюшкине проглядывает суровообличительный стиль Домье. Наверное, чрезвычайно трудно рисовать карикатуру на карикатуру. Но перед нами именно психологический шарж на Плюшкина. У Плюшкина, неестественно изогнувшегося и выжидательно оглядывающегося, беспокойно шевелится загребущая рука с длинными костлявыми пальцами. Дребезжащее от скупости лицо, скрипящая ухмылка на устах: «Эх-ма, батюшка, а хозяин вить я». Художник относится к своим героям, как к живым существам. Те, кого он опасается или кому сострадает, получаются у него выпукло и своеобразно. За кем просто наблюдает с известной дозой спокойного равнодушия – становятся в общий ряд неплохих, но привычных глазу портретов. Таков у него Ноздрев. Таков медоточивый, почти улетающий в небеса восторгов и умилений Манилов, чья утонченная рука. опушенная кружевным манжетиком-цветком, повисает между хозяином и Чичиковым.

«Я не знаю, как бы я его рисовал другим». Образ, рожденный фантазией и рассуждением, отливается у художника в раз и навсегда найденную форму. Может быть, и потому, что уже давно жил он в воображении. Когда-то Алимов, приезжая к деду в деревню, перечитывал у него старинные издания Толстого, Тургенева. Гоголя... И казалось ему, что герои книг жили именно в тех местах. Спросили бы Алимова тогда – с уверенностью показал бы, где коляска Чичикова проехала…

Алимов и стремится к монументальности образов и ее пугается. Жизнь – движение. И художник становится мастером покрывала и занавеси, чутко откликающихся на малейшее дуновение. Полотнище зримо и волнообразно воссоздает движение и выдает его направление. Взлетает, упруго надувается, развевается, потрепанно повисает. Как бы подчеркивает состояние души изображаемого героя. Белое покрывало рельефно обрисовывает злого мага («Портрет» Н. В. Гоголя), лишь рука, опирающаяся о край рамы, страшно видна. Одеяло четко выдает испуг художника Черткова...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.