Пушкинский пример

Он женился не только потому, что был влюблен в Гончарову, а потому, что хотел создать настоящую семью, с любимой женой и любимыми детьми, душа его жаждала тепла и прочной жизненной основы.

Но Дом в значительной степени зависел от того, какова Хозяйка.

Женский идеал Пушкина достаточно известен – Татьяна. Достоинство, сдержанность («все тихо, просто было в ней»), светская безукоризненность, презирающая высшее общество, потому что в душе этой «законодательницы зал» живет прежняя Таня, готовая отдать «всю эту ветошь маскарада, весь этот блеск, и шум, и чад за полку книг, за дикий сад...». Но если прежнюю Таню легко представить себе среди усадебного быта (да она в нем и написана), то Татьяну второй части, величественную и аристократическую, в простой повседневности – женой – представить себе нельзя. Между тем в «Онегине» Болдинской осени есть и другой женский идеал, данный в окружении нарочитой прозы (сломанный забор, утиный пруд и даже кабак с балалайкой и плясками), и сам поэт нарочито прозаичен: «Мой идеал теперь – хозяйка. мое желание – покой, да щей горшок, да сам большой». Ироническая интонация не должна нас смущать – в этих строчках нам представлена истинная мечта Пушкина о тепле и покое.

Можно ли совместить эту деревенскую хозяйку с аристократической Татьяной? Мы увидим, что именно этого соединения аристократизма и домашнего тепла ждет Пушкин от своей жены. А главное, она должна быть «свой брат». «Ты не можешь вообразить, – писал Пушкин Плетневу, – как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать». В этих строках видели как бы укор Наталье Николаевне, тем более что чуть ниже Пушкин пишет: «А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает», как бы свидетельство недостатка к ней пушкинской любви – и напрасно, о чем ясно говорят следующие строки: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста»... – и далее уже знакомые нам строки про цензора Щеглова.

Вообще представления о том, будто Пушкин был опрометчив в выборе невесты и слишком уж пленился ее красотой, действительности не соответствуют. Разумеется, он был влюблен, но головы отнюдь не терял, а выбирал осмотрительно. В пору дурного настроения он даже прямо писал об этом Н. И. Кривцову: «...Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было (...) Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди, и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования... Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».

Слова «я женюсь без упоения, без ребяческого очарования» говорят не о недостатке любви поэта (ей достаточно доказательств), но о трезвости выбора. Наталья Николаевна Пушкину подходила, он разглядел в ней «своего брата». Что бы ни утверждали биографы (и, в частности, ревнивые биографы-женщины эта девушка соответствовала пушкинскому идеалу во многом: была проста, сдержанна, мила (современники единодушно отмечают ее молчаливость, сдержанность, прелесть манер).

Писем Натальи Николаевны мужу нет (они в свое время пропали из архива), мы вынуждены восстанавливать ее облик, ловя его отсветы в пушкинских письмах. А они свидетельствуют с несомненностью, что он писал «своему брату», другу, который знает все обстоятельства его жизни и понимает его с полуслова. Если он хотел получить в жене друга, он его получил. Но ведь он хотел еще и хозяйку?

И тут выбор его оказался точен. Пушкинские письма должны были бы противостоять той поверхностной концепции, согласно которой Наталья Николаевна будто бы была куколкой, пустой светской дамой, единственным делом которой было танцевать на балах. Как всякая светская женщина, она на балах танцевала (а если учесть, что она была первой красавицей Петербурга, славившегося красавицами, танцевала с удовольствием и много), но она к тому же рожала детей (за пять лет замужества – четверых), вела хозяйство, дом, что в условиях вечного безденежья было нелегко, вникала в издательские дела мужа, выполняла его поручения – не такая уж и малая нагрузка для светской дамы. Если бы в его письмах и не было сказано: «Твое замечание о просвещении русского народа очень справедливо и делает тебе честь», – сам уровень пушкинских писем, сама серьезность их говорили бы о духовном уровне его жены.

Со свойственной ему проницательностью (черта, не раз отмечавшаяся всеми) Пушкин угадал Наталью Николаевну. И все же с самого начала, еще в период жениховства, он был в тревоге: разница в возрасте, в жизненном опыте, к тому же она невиданная красавица, а он... «Она меня любит, – писал он Плетневу из Болдина, – но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна», – это цитата из «Цыган», где речь идет о непостоянном девичьем сердце. В письме к будущей теще Пушкин с удивительной откровенностью говорит об этой своей тревоге: он сознает, что ничем не может понравиться молодой девушке и лишь надеется со временем заслужить ее привязанность; сейчас сердце ее спокойно – но надолго ли? Не станет ли она жалеть? Не почувствует ли она отвращения к мужу? Вот уж действительно, Пушкин не закрывал глаза на реальную жизнь, он взвешивал все за и против, был в сомнениях. Они оказались напрасными.

По ответам Пушкина мы видим, что Наталья Николаевна писала мужу много и часто. От 27 сентября 1832 года: «Вчера только успел отправить письмо на почту, получил от тебя целых три. Спасибо, жена». Наталья Николаевна пишет, даже когда больна и писать не должна бы: «У тебя нарывы, а ты пишешь четыре страницы кругом. Как тебе не совестно!» Они тоскуют друг без друга, ее письма полны призывов: приезжай; его – неустанной тоски по ней. «Что, женка, скучно тебе? мне тоска без тебя» – это лейтмотив всех писем.

Не оправдались его опасения, потому что шел он (как и многие его биографы) по схеме: муж немолод и некрасив, жена молода и красива. И не мог учесть другого: собственного обаяния, столь могущественного, что его хватило через полтора столетия и на нас, потомков, и еще хватит на столетия. Могла ли не почувствовать этого обаяния юная интеллигентная девушка?

Молодые были счастливы – об этом говорят окружающие, это свидетельствует сам Пушкин в письме Плетневу: «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что. кажется, я переродился».

В пушкинских письмах жене несколько устойчивых тем. Тема тоски по ней и заботы о ней – одна из самых постоянных. «...Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! На Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит (...). Ах, женка, душа! что с тобою будет?» Или: «Живо воображаю себе первое число, тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик...»

Другая устойчивая тема – ревность. Удивительным образом Наталья Николаевна оказалась ревнивее самого Пушкина, письма ее полны упреков и подозрения, а его – оправданий и объяснений. «Ваше благородие всегда понапрасну лаяться изволите», – пишет он ей, цитируя «Недоросля», и тут же клянется, что у него нет никакой склонности к некой фрейлине Соллогуб. Ревнивость, впрочем, свойство довольно тягостное, Пушкин с ним борется всегда одним и тем же методом – насмешками. Ну, могла ли Наталья Николаевна не смеяться, прочтя такое письмо из Оренбурга: «Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с колмычками не кокетничаю... Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример».

Самое интересное и поучительное для нас – резкие письма Пушкина, с укором, с выговором, а были и такие. Наталья Николаевна писала ему о своих светских победах – а надо заметить, что светские успехи жены были Пушкину приятны, ему нравилось наблюдать, как все поражены, когда она появляется на балу; ее красота, ее умение себя держать, ее очарование – все это составляло его гордость. Но вместе с тем он строго следит за тем, чтобы на опасных светских полях его юная жена не сделала ложного шага. «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить... Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало... Гуляй, женка; только не загуливайся, и меня не забывай». Выговор, надо думать, был необходим – невероятный успех в свете мог вскружить голову Наталье Николаевне, и все же Пушкин через неделю, подумав, решил, что был слишком резок: «Друг мой, женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит – и «кажется» письмо немного жестко. Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хотя оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения».

Проходит в пушкинских письмах и тема домашних забот, тема хозяйки – Пушкин поддерживает молодую жену в ее хозяйственных начинаниях и усилиях. «Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счет... Ай да хват баба! что хорошо то хорошо». Или, получив от жены письмо с дороги: «Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь...»

Он следит за чтением юной жены: «В деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка», – совет, в котором нынче нуждались бы многие.

Никому Пушкин так подробно не рассказывал о себе, своем душевном состоянии, своем настроении, как жене. Говорят – мало о творчестве? Но Пушкин вообще мало пишет о нем даже своим ближайшим литературным друзьям. А вот в письмах к жене о творчестве как раз довольно много. В сентябре 1832 года: «Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь; но покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею?..» Так пишут человеку, который в курсе твоих творческих забот. В болдинскую осень 1834 года ему не писалось: «...стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а все об вас думаю. Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? Какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь (...). Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое». Если бы из пушкинских писем жене осталось одно это «неужто близ тебя не распишусь», уже одно оно достаточно ясно свидетельствовало бы о том, какие отношения связывали Пушкина с женой.

Этот семейный корабль, как и всякий, стерегли разного рода опасности, в частности, он мог бы вполне сесть на мель ввиду отношений Пушкина с родственниками жены. Теща Пушкина, Наталья Ивановна Гончарова, на редкость близка анекдотической: ей присущи были и мелкие меркантильные дрязги, и подозрения, и склоки (сильно нужно было любить Наташу Гончарову, чтобы через все это пройти). Очень странно решались тут и денежные дела. Хотя из семейных доходов (от Полотняного завода) Таше выделили в три-четыре раза меньше, чем каждой из ее сестер, Пушкин ни разу не унизился до денежных споров. Мы знаем, как отчаянно нужны были ему деньги, он, в частности, писал об этом Дмитрию Николаевичу (брату Натальи Николаевны, ведущему семейные дела), но как осторожно просит он поговорить на эту тему с тещей и прибавляет: «Если вы полагаете, что в этом письме нет ничего такого, что могло бы огорчить Наталью Ивановну, покажите его ей, в противном случае поговорите с ней об этом, но оставьте разговор, как только увидите, что он ей неприятен». Вот как решали Пушкины свои денежные конфликты – на уровне высшей деликатности.

Несмотря на то, что теща Наталья Ивановна деликатностью явно не отличалась, письма Пушкина к ней полны уважения; и жене он внушает быть с матерью почтительной, не расстраивать ее, по возможности выполнять ее желания. И вот когда Наталья Николаевна поехала с детьми в деревню к матери, Пушкин получил оттуда письмо, для нас неожиданное, да и для него, надо думать, тоже.