Пристрастился я еще мальчишкой к картам географическим. Очень мне нравилось глядеть на них и воображать, что да как там, на настоящей земле выглядит, что вот за этим малюсеньким значком скрывается? Крестик черненький, вроде жучок малый, – церковь, а якорек – пристань, а вот тонюсенькие коричневые ниточки-линии одна к одной стягиваются, густеют – и, пожалуйста, обрыв... а рядом – мелколесье, болото, гать.

И хоть сам я на войне не летал, скажу честно, в полетных картах разбирался всем штурманам на удивление: читал свободно, без ошибок и, как Ашот сказал, «с выражением!». Больше всего я любил пятикилометровки – очень выразительные они, а если такую карту чуть-чуть подкрасить – иллюминировать – лучше и не придумаешь масштаба. Когда время выпадало, я и Ашоту и другим летчикам, случалось, на свой вкус подготавливал, и никто никогда не обижался, благодарили.

Попадали мне в руки и трофейные карты. Что сказать? Бумага была хорошая – плотная и гладкая. Подсвечены типографским способом. Четкие и яркие были карты. Только шрифты их мне не нравились – жирноваты, рябили из-за этого надписи.

Как началось, и не помню, только стали ко мне разные полетные карты стекаться и прилипать: вот миллионка района Москвы. На ней типографским способом маршрут воздушного парада. Редкая штука! Есть листы Харькова, Киева, Минска – совершенно девственные, несогнутые даже, а есть обтрепанные склейки районов Варшавы, Кенигсберга. Берлина... Для меня эти карты – живая память войны... Берегу.

Нет, я не собираюсь домашний музей устраивать. Просто, когда жизнь вдруг дает пробуксовку, перестает ладиться, достаю старые карты, перекладываю, подклеиваю, ухожу туда – марш назад совершаю, и... становится легче.

Не так давно получил я неожиданный подарок: Сталинградский лист. Двухкилометровка. Сильно потраченная, хранящая следы планшетных перегибов, исчерченная простым карандашом и против всех правил красными чернильными овалами карта. Насколько могу судить, с этой картой летали на разведку, а возможно, и на бомбежку немецких артиллерийских позиций. Прислал карту Ашот, и письмо от него было – не дай бог.

Писал, что доживает, болен, надежд никаких; просил принять на память о нем лист штурманской карты и объяснял, что хранил ее, «дабы не забывать о безрассудствах молодости». Оказалось, в сорок втором мой Ованесов был разжалован, изгнан из истребительной авиации и совершил тридцать четыре вылета – «штрафных!» – на штурмовике Ил-2. «Эх, Степаныч, мне бы тогдашнее мое нахальство и силу – теперь! И рак бы отступил. Но все проходит. Так что прощай, старина, и держись крепче!»

Не один Ашот Ильич был надо мной командиром, только ведь никто больше про своего механика не вспомнил. Может, конечно, беда его лицом к прошлому повернула, не знаю.

Ездил я к нему в Нальчик, но рассказывать про то не стану. Ни к чему.

А теперь самое трудное... стыдно... Но раз взялся, должен. Прихожу с работы. Я как был механиком, так и остался, правда, последние годы в автосервисе работаю.

Прихожу с работы.

Навстречу мне Артем – первоклассник, младший внук.

– Деда-деда, – болтает Артемка, а я вижу: в руках у него книга, должно быть, учебник, обернут в полетную карту, понимаю, узнаю – двухкилометровка, Сталинградский лист.

Знаю, ребенок неприкосновенен, нельзя бить ребенка... Да нашло на меня тут, когда я изрезанный Сталинградский лист, Ашотов лист, увидел...

Артемка потом винился, прощения просил, только мне от его слов вовсе и не легче, а только горше: моя вина, и ничья больше, – не научил мальчиша моего перед памятью тех лет, времен трепетать, во фронт становиться, шапчонку сдергивать и умолкать... Виноват.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.