«В вечер первого моего знакомства с ним, – писал впоследствии Алексей Максимович, – он увел меня к себе в кабинет... усадил против себя и стал говорить о «Вареньке Олесовой», о «Двадцать шесть и одна»... Провожая, он обнял меня и сказал: – Вы – настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей. Но вы ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо – ничего. Умные люди поймут».

19 сентября 1909 года Толстой навсегда покидал Москву.

Ночь накануне отъезда он провел в хамовническом доме, который принадлежал теперь одному из его сыновей. Прежде чем лечь, зашел, вероятно, по старой памяти в свой бывший кабинет на антресолях, под низкие своды, присел к столу, как и в Ясной Поляне, огороженному с краю деревянной решеточкой из мелких точеных балясин, скрипнул жестким стулом, чьи ножки некогда сам подпилил, чтобы близоруко не наклоняться над рукописью (очки из упрямства так и не завел), повертел в пальцах простенькое перо. И, возможно, вспомнил то последнее, что писал здесь, – суровые и горькие строки «Ответа Синоду» после отлучения от церкви в феврале 1901 года. Затем последовала опасная болезнь и настоятельный совет врачей не жить больше в городе. И вот жизнь приближалась к концу, а оставалось еще совершить самое трудное – уход...

Утром Лев Николаевич, не отступая от заведенного порядка, отправился на прогулку. А. П. Сергеенко, встретивший его на обратном пути, поразился «несоответствием между ним и городом». Один в безлюдном переулке, «он шел у высокой красной кирпичной стены пивоваренного завода и показался мне маленьким, жалким, как будто затерявшимся в городе-спруте».

...К полудню площадь перед Курским вокзалом запрудили многотысячные толпы народа. До вагона добрались с трудом. Лев Николаевич, которого едва не задавили в толпе, был бледен, но невозмутимо спокоен и, улыбаясь, любовался ловкими движениями молодых людей, взбиравшихся на столбы перронного навеса, чтобы лучше рассмотреть Толстого.

В купе он сел у открытого окна и весь ушел в себя, никак не реагируя на гул еще сильнее разбушевавшегося людского моря, выкрики «Ура!.. Да здравствует!.. Слава!», магниевые вспышки над штативами фотографов и назойливое стрекотание киноаппарата. В открытое окно на колени ему упали цветы.

Чертков шепнул Толстому, что хорошо бы попрощаться с собравшимися.

– Да? Ну что ж, – ответил Лев Николаевич и, легко поднявшись, вышел в коридор к окну.

При виде его в воздух полетели фуражки, замахали платками. Толстой снял шляпу.

– Благодарю! Благодарю за... добрые чувства, – произнес он, и голос его дрогнул.

– Тише! Тише! Он говорит... – послышались возгласы.

Окрепшим голосом Толстой повторил:

– Благодарю... Никак не ожидал такого проявления сочувствия со стороны людей... Спасибо!

– Спасибо, спасибо вам! – восторженно отозвалась толпа. И при общем ликующем крике поезд тихо тронулся.

Объятые стихийным порывом, люди, словно загипнотизированные, потянулись вслед. Поезд постепенно надбавлял ходу, и основная масса отставала, продолжая издали кричать и махать руками. Оторвавшиеся от нее отдельные группы бежали вровень с вагоном.

– Лев Николаевич, наш дорогой!.. Слава!.. Ура!.. – счастливые, сияющие, кричали они и бежали, бежали, пока не кончилась платформа...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.