О том, чем были в его жизни Чукотка, Север, уже говорилось. И если вновь возвращаюсь к этой теме, то лишь для того, чтобы напомнить о тех документальных свидетельствах, которые лучше всяких слов показывают, чем дышал О. Куваев в калининградский период жизни. Вот, например, что он писал Б. Ильинскому в декабре 1966 года: «Думал сплавиться летом... по Алазее на каячке, или поехать... на Корякское нагорье за медведями». «...Я в это лето думаю направиться на побережье Пенжин-ской губы и северную Камчатку, – из следующего письма тому же корреспонденту. – Искать таинственного медведя – кадьяка. ...Медведь – дело десятое, но надо там побывать».

Среди всех возможных проявлений человеческой активности у него преобладало одно – любовь к делу, к нему он подходил со всей основательностью. «Собираясь в экспедицию за Большим медведем, – вспоминает Ю.Васильев, – он написал письма двум авторитетнейшим людям, знатокам этого вопроса, канадскому писателю Фарли Моуэту и профессору Эвельмайсу в Париж, и оба они, обремененные делами, быстро и самым подробным образом ему ответили, потому что понимали: предметом интересуется не дилетант, а человек серьезный и сведущий». По словам Ю. Васильева, О. Куваев, сам старавшийся «изучать предмет, о котором собирался писать или который просто интересовал его, как можно глубже», был твердо уверен, что «для каждого человека есть одно незабываемое правило, которое не должно меняться с годами: кем бы ты ни был, чем бы ни занимался – шофер ты, плотник или литератор, в своем деле необходимо стремиться к высокому уровню настоящего профессионализма».

Как можно видеть из декабрьского письма к Б. Ильинскому, О. Куваев тогда не сумел попасть на Алазею, берущую начало на Алазейском плоскогорье и впадающую в Восточно-Сибирское море. Но чем-то, видно, она его привлекала, он настойчиво стремится туда. В мае 1974 года он пишет Г. Жилинскому: «Будущее лето я думаю провести на Алазее». «Будущим летом надеюсь быть на Алазее», – почти дословно повторяет он в августовском письме за тот же год. «...Желаю, чтобы мы летом встретились на Алазее» – из письма, помеченного февралем 1975 года. «В мой алазейский план вклинивается Англия, – сообщает он Г. Жилинскому в апреле, – но все же я думаю быть на Алазее, а не в Англии».

В самом деле, как ни заманчива казалась Англия, однако не настолько, чтобы принести в жертву ей другие, более значительные дела. А они все оказывались как раз на северо-востоке. Еще в июле 1970 года он писал Б.Ильинскому: «Лечу в Магадан, далее – Омолон, вниз по Омолону, затем верховья Стадухинской протоки...». «Всего маршрут 900 км. Плыть буду на каяке. На «ветке». По протоке пройти интересно, она же необитаема почти на всем протяжении за землянкой Плахина».

В письме к Г. Жилинскому в мае 1974 года О. Куваев пишет о том, что до августа он, возможно, пойдет «или на паруснике в Атлантику (Дания, Польша, Франция)», или поедет «на Чукотку в верховья Пегтымеля, далее по Пегтымелю вниз и морем на Биллингс или в Певек». «Генеральный же мой план такой: купить яхту и пройти в течение двух-трех сезонов Северным морским путем. Не торопясь. Никаких туристских или там спортивных целей я не преследую. Главная цель – пользуясь этим плаванием, воздать должное хорошим мужикам, которые работали или даже погибли в Арктике». Воздать должное – помимо прочего, значило написать книгу или даже две книги под названием «Голоса издалека» и напомнить тем самым о забытых и почти забытых именах, «о славных биографиях».

Ему как воздух нужно было ощущение новых мест, отражающих реально существующий мир, жизненные обстоятельства, налагающие отпечаток на духовный облик героев его будущих произведений. «Буду пробираться в Сванетию с двумя профессиональными альпинистами, – читаем в его письме к Г. Жилинскому от 13 сентября 1974 года, – хорошие мужики, заслуженные мастера спорта, сваны. Давно я собираюсь о них написать, но для этого надо побыть с ними вместе в палатке, у костра и посетить их родовую сванскую башню». (Слово у него не расходилось с делом, и о «хороших мужиках» – членах «клуба шерпов» – высшего альпинистского ордена – которых всего было двое в Союзе – Михаиле Хергиани и Иосифе Кахиани, он написал: рассказ «Устремляясь в гибельные выси» с подзаголовком «Памяти Миши Хергиани» стал и его, Олега Куваева, собственной памятью.)

В нем как-то органично сочетались способность к риску и житейская целесообразность, страстный темперамент и рассудительность, трезвый расчет. В своих воспоминаниях Ю. Васильев рассказывает о посещении О. Куваевым выставки польских прогулочных яхт. «Парусники кокетливо охорашивались, трепетали на ветру белоснежными крыльями.

– Хороши бестии, – вздохнул Олег. – Породистые лошадки. Девочек на них по каналу катать – одно удовольствие... Только мне бы что-нибудь попроще. Мне бы шхуну, чтобы дизель стучал, чтобы солярки можно было бы взять на полгода, да сухарей, да воды пресной. Шхуну-работягу бы мне».

Как раз такой вариант он имел в виду, когда полушутливо-полусерьезно писал Г. Жилинскому: «К тому времени, как Вы перейдете на пенсию, я надеюсь быть обладателем скромной яхты в северных водах. Может быть, это будет переоборудованный под парус и каюту вельбот, может быть, другой вариант. Судно мое будет постоянно находиться там, так как я думаю в течение четырех-пяти лет провести лето в полярных водах с заходом в устья рек. Как я Вам уже писал, надо поднять историю освоения Арктики».

Моральная цель или нравственный идеал в глазах О. Куваева имели настоящую цену только в случае их реализации в нравственных поступках. Такими делами для него являлись, к сожалению, так и оставшаяся не написанной «история освоения Арктики», где он хотел восстановить забытые имена первопроходцев Севера, или, например, задуманное в одиночку («На эскимосской лодочке», – как говорил он А. Алдан-Семенову) путешествие из Берингова пролива до моря Лаптевых. «Дом для бродяг» он тоже не успел построить – «большой бревенчатый дом, пронизанный солнцем – не для себя одного: для себя – это скучно и хлопотно, а для всех тех, кто возвращается и уезжает, кому хорошо живется под шум дождя по тесовой крыше, кому не лень по утрам колоть- дрова и вырезать пыжи из старого валенка». Он многое не успел совершить, но все, что задумывал, было достойно мужчины и вполне реально.

Судя по издательским аннотациям к ранним книгам О. Куваева, считалось само собой разумеющимся, что они «о романтике дальних дорог» и что – это тоже стало общим местом – принадлежат они перу «неутомимого исследователя и романтика», и так далее. Они, безусловно, являются не более и не менее – конечно, ни при каких обстоятельствах не менее – как художественным свидетельством той достойной уважения человеческой активности, которая густо замешана на романтическом начале. Но – и это важно подчеркнуть с особой силой – на романтике не беззаботной, надуманной, а, если можно так сказать, деловой и очень конкретной. На романтике, в которой сочетались трезвый, честный, мужественный взгляд на действительность и неискоренимая вера в Приключение. Не на юной, которой свойственно оперировать умозрительными символами, и часто живущей в царстве вымысла, а на романтике, так сказать, среднего возраста, когда мир воспринимается таким, как он есть.

Часто бывает так, что человек оказывается менее счастлив, когда имеет слишком много, чем тогда, когда у него нет самого необходимого. О. Куваев умел работать, радоваться, рисковать и «просто жить», умел быть счастливым, хотя и успел убедиться, что счастье само по себе весьма относительно. Черты его характера, определяющие его счастье, в значительной степени относятся к его первоначальной природе, его натуре, которую он принес с собой в мир, а обстоятельства жизни, в которых он впоследствии очутился, наполнили их конкретным содержанием. В значительной мере врожденным было то, что О. Куваев с детства хотел кем-то быть, что-то иметь или что-то чувствовать, а уже от реальных обстоятельств его жизни зависело, кем он стал в конечном счете, что имел, что и к кому чувствовал.

Однако сами эти жизненные обстоятельства воздействовали иногда так сильно, что создавали новые черты куваевского характера. Прежде всего их определяла среда, в которой он очутился в молодости, характер воспитания, который он получил, прочитанные им книги о людях, всю жизнь стремившихся к новым открытиям и заронивших в нем самом великую жажду к познанию мира. «...Не надо скучнить жизнь, дорогу мечте и фантазии!» – не уставал повторять он, однако тут же прибавлял, что «всяческие розовые коллизии, надуманная чепуха – лишь бы попышнее – там, где сам повседневный труд схож с приключением, – такая трактовка «жизни» граничит с беспрецедентностыо обдуманной лжи». Говоря о литературе, он ссылался при этом на собственный жизненный опыт, связанный именно с геологией. «Надуманные истории про последнюю спичку, трехпудовый рюкзак, закаты и «ахи» над месторождением... звучат чаще всего оскорбительно для геологии», – писал он еще до «Территории», где, по сути, повторил те же мысли, но в более выразительной форме в образе своего Бакланова. «Все случается в силу жесткой необходимости, – подчеркивал О. Куваев, – но это нельзя возводить в ранг сугубо типического. Вот именно в этом я вижу на ближайшее время свой долг пишущего человека, это долг перед товарищами по профессии, с которыми вместе приходилось работать...»

Приведенные документы, как и все сказанное выше, – лишь малая часть того, что было намечено им в жизни и в литературе. Удивительно не то, что он так и не написал всего, что думал написать (ранняя смерть помешала этому), – скорее поразителен тот факт, что часть замыслов О. Куваева была все-таки блестяще доведена им до конца, и это в то время, когда обстоятельства не очень благоприятствовали этому. Каким же крепким должен был быть его талант, чтобы отличимо утвердить себя в литературе, каким исключительно щедрым, чтобы создать те несколько книг, которые ему удалось создать, и каким независимым по звучанию, по той вере в человека, в братство людей, основанное на общем деле.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.