ДНИ ПОШЛИ ПОГОЖИЕ, - морозные да солнечные. Последние дни белого Киева... Сегодня подземный орудийный гул придвинулся еще ближе и глухо урчит за Днепром. Улицы полны народу, но каждый - чутко ловит ухом отдаленные раскаты. Для каждого звучат они по иному. Хозяева города прислушиваются к ним с деланным равнодушием, с тоскливым недоумением ловит их толпа, мы - с затаенной и крепнущей радостью.

Рано утром мне принесли из подпольной типографии остро пахнущую корректуру газеты. Что ни слово - опечатка. Досада, но все - таки доволен. Трижды прочел ее от доски до доски, - бодрая газетка, - зовущая. Изуродованные ошибками слова, как - будто искаженные гневом, выстроились в черные строчки. А впереди - непреклонные и дерзкие заголовки: «Город будет нашим», «Дни белых сочтены».

Скользко. Поворачивая за угол Жилянской, падаю, но быстро вскакиваю, потираю ушибленную коленку и нащупываю за пазухой корректуру. Цела. К утру газета должна быть готова. В предрассветном сумраке союзные ребята с Демиевки (предместье Киева) будут красться вдоль заборов с горшочками клея в карманах. Негнущимися от холода пальцами будут торопливо, оглядываясь по сторонам, расправлять на стенах белые крылья газет.

Замедляю шаг. Подхожу к оконной витрине, стою полминуты. Поворачиваю назад. Иду медленно и беспечно, а в мозгу острой иглой вонзается двойная мысль: «Пропал». – «Нет: увернусь».

Оборачиваюсь. От группы темно - зеленых шинелей отделяется одна и, не спеша, следует за мной. Не ускоряю шаг, но мысль лихорадочно бьется. «Юркнуть во двор? Бессмысленно»...

Неожиданно для себя принимаю решение: круто поворачиваю, открываю дверь булочной. Обдает паром. Подхожу к прилавку. «Фунт черного». Голос странно - звенящий. «Нет, корректуры не брошу. Газета должна быть завтра». Будет - ли? Уплачиваю деньги, отхожу в середину магазина, вынимаю исчерканную синим карандашом корректуру и медленно заворачиваю в нее дышащий теплый хлеб...

В выходе сталкиваюсь с прапорщиком. Я уже совершенно овладел собой. Хочу пройти мимо. «Ваш документ». Полулениво, полуудивленно вытаскиваю дряхленькую метрику. Хлеб держу под мышкой. «Идемте». Перекладываю хлеб в руку, почему - то подымаю воротник и также лениво и недоумевающе следую за прапорщиком. Подходим к - углу.

- Что - ж это вы, юноша, завидев нас, изменили маршрут?

Британская шинель разворачивает мои документы, смотрит пытливо и насмешливо. Я указываю на хлеб, слегка улыбаюсь, смотрю в глаза:

- Мой маршрут, собственно, имел в виду булочную, но я по ошибке прошел мимо.

- Булочную? - полунасмешливо переспрашивает офицер, оглядывая меня с головы до ног. - А не позволите ли пошарить у вас в карманах, молодой человек?...

С видом оскорбленной невинности пожимаю плечами, - подчиняюсь. За то время, что меня обыскивают, другой офицер задерживает рабочего в синих очках и куда - то уводит. Я его знаю, он печатник.

Из моих карманов появляется перчатка, бумажник, набитый мятыми ростовскими десятирублевками и не первой свежести носовой платок. Из - за пазухи извлекается огрызок карандаша и вторая перчатка. Офицер поднимает платок и смотрит на свет.

- Некоторые из них имеют обыкновение писать на платках свои мандаты, - бросает поучительно своим сотрудникам, возвращая мне платок.

Я с трудом сдерживаю улыбку. Офицер еще раз окидывает меня взглядом. Еще раз просматривает метрику.

- А это что у вас? Ах, да, хлеб... Жду. С виду спокоен.

- Ну, что - ж, ступайте...

Слегка притрагиваюсь к шапке покрасневшими от мороза пальцами и медленно удаляюсь. Сворачиваю за угол. А внутри разливается и кипит, клокочет молодое, неудержимое и бодрое.

А на рассвете ребята из слесарной и швейной мастерских, озираясь по сторонам, крались вдоль стен, сжимая негнущимися от холода руками горшочки с клеем. Приклеивали к стенам, заборам, магазинным стеклам хлопающие по ветру белые крылья газет.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.