Спортивная сессия студентов

Отборочные забеги — предварительный, четвертьфинал и полуфинал — прошли ровно: сначала 10,4, затем 10,3. Не выкладывались. К счастью, бежали рваным группах, это позволяло экономить силы и нервы. Делали минимум: только бы выйти в следующий этап. Но что-то в них срабатывало помимо сознания: бежавший во вторую очередь старался не уступить, показать время по крайней мере такое же, что и соперник. Получалось.

Шел дождь. Он шел и накануне и в этот день с самого утра, иногда переставал совсем. Просветы обнадеживали: самая интересная программа — финалы — предстояла вечером, и все ждали, что прояснеет. Но вышло наоборот — натянуло грозу.

Борзов пришел на поле для разминки как обычно — за час до старта. Не спеша готовился к забегу. Сама собою пришла сосредоточенность, а расплывающийся, потерявший за пологом дождя форму стадион существовал уже где-то вне, помимо. Далеко-далеко от себя, на противоположной прямой, под центральной трибуной, которая сейчас одна и была заполнена болельщиками, Борзов как-то отраженно, будто сквозь сон, воспринимал какое-то движение. Там что-то происходило, дружно ахала и сыпала аплодисментами публика. Это не мешало, но и не действовало никак. Весь погрузившись в себя, Борзов как бы прощупывал, прослушивал очередную группу мышц и, только убедившись, что все в порядке, что на них можно положиться, включал в работу следующую.

Накануне чемпионата Петровский исследовал его по своей системе и сказал: сейчас ты можешь одолеть стометровку за 10,1. У них это означало, что результат мог быть и лучше и хуже на одну десятую — в зависимости от погоды. «Петровский никогда не говорит мне категорически: «Ты должен», — а всегда только: «Ты можешь». Мой тренер считает, что категоричность, приказ мешают спринтеру бежать свободно и раскрепощенно, а именно от этого и зависит высокая скорость».

Для стороннего наблюдателя все разминки на одно лицо. И статистика лишь подтверждает впечатление: подумать только, этот спортсмен вот так разминался, -быть может, не одну тысячу раз... Но если перед нами специалист высокого класса, а тем более человек творческий, у него не бывает занятий-близнецов, каждое имеет свой сюжет.

Так и теперь: когда настало время пробежек, Борзов почувствовал, что не хочет их делать. Во всем теле ощущалась легкая усталость. За общим состоянием готовности она проступала едва уловимо; но она была — осадок после предыдущих забегов, — и это не могло не тревожить. Пришлось себя подстегнуть. Но и тут нельзя было переусердствовать, требовалась ювелирная дозировка, и Борзов совсем отрешился от внешнего мира, перестал замечать и стадион и соперников, которые разминались где-то рядом, — ничего более не существовало, кроме него и дорожки, и остаток тренировки он посвятил поискам гармонии, которую не уловишь и не зарегистрируешь никакой электронной аппаратурой; она вся в области чувств и эмоций, индивидуальна и каждый раз неповторима. Позже Борзов узнает, что эта тень усталости, может быть, необходимое условие успеха, во всяком случае, для достижения высокого личного результата.

Он закончил разминку минут за пятнадцать до старта и подошел к Петровскому. Тот сутулился в отяжелевшем от воды плаще, но в последний момент выпрямился, словно хотел сбросить сомнения и страхи и, уж наверное, желая внушить ученику: гляди — я улыбаюсь, значит, все в порядке, все, как обычно, и ты пробежишь эти сто метров, как всегда, хорошо... И он действительно попытался улыбнуться, но лучше б он не затевал этой игры, потому что вышло у него это как-то жалко, так на него непохоже — на всегда сильного, спокойного и уверенного в себе Петровского. Это было так неожиданно, что Борзов не сразу поверил, но, всмотревшись, понял, что за этот час глаза Петровского запали, совсем провалились, и кожа обтянула скулы.

— Все будет хорошо, шеф, — улыбнулся Борзов.

Ощущение радости еще не прошло, его еще должно было хватить до старта, а больше и не надо. Драгоценное ощущение радостного покоя... может быть, именно в нем был секрет предстоящей стометровки? А почему бы и нет... Именно потому это ощущение следовало беречь — каждую каплю, — мало ли что... И хотя Петровский верует лишь в точность, конкретность и математический анализ, может быть, все же именно иррациональные эмоции в какой-то момент решают дело. Кто знает!.. Именно потому это ощущение радости следовало беречь, но Петровскому он бы отдал все. Сейчас — вот такому Петровскому...

Тренер собрался и своим обычным голосом сказал неторопливо:

— О результате не думай. Беги в девять десятых...

(Эти цифры не имеют непосредственного отношения к секундам. На жаргоне спринтеров десять десятых — это бег максимальный, запредельный, бег вразнос, под нешуточной угрозой «рассыпаться на детали»; как говорится: добежать — и умереть. А предложенные Петровским девять десятых — так называемый «бег под контролем». От предельных усилий его отделяет ничтожный зазор — для расслабления.)

Петровский смотрел в улыбающееся лицо ученика и понимал, что в этот момент Борзов сильнее его, и был рад этому. Целый год после победы на юниорском чемпионате Европы он вел ученика к этому старту, к этой минуте. Целый год был расщеплен на атомы и затем собран в некое целое, созданное его, Петровского, знаниями, фантазией и смелостью. Целый год на тончайших весах он отмерял для этого парня физические и психологические нагрузки, лепил его своим интеллектом и энергией, и вот теперь, в урочный час, ученик перед ним свежий и смелый, рвется в бой, о котором они столько думали и мечтали. Так неужели он будет стыдиться, что в эту минуту он слабее ученика, отдав тому все, что имел, что собирал в себе, копил десятилетиями?..

Было еще рано — восьмой час. Обычно в это время не просто светло — еще солнце в небе. А тут включили прожектора, навели на дорожку. В дымящихся лучах сплошной сверкающей завесой стоял дождь.

— Все будет хорошо, шеф, — повторил Борзов.

— Ни пуха ни пера...

Ему досталась вторая дорожка. Кто бежал слева от него, кто справа, он не интересовался; и потом, после забега, тоже не мог вспомнить — значит, и впрямь ни к чему. Но что Сапея бежит по шестой, об этом он не забывал ни на миг. И, кстати, Сапея был единственным, чей испытующий взгляд Борзов почувствовал явственно. Прохаживаясь в предстартовой зоне, они случайно встретились, взгляды скрестились — и прочь.

— Внима-ни-е-е!..

Нет, дорожку в эти мгновения не видишь, тем более финишную ленту. Глаза открыты широко, но они слепы сейчас. Ни дождя не слышишь, ни толпы, ни бегущих по лицу и спине струек. Все чувства, все нервы сфокусированы в двух точках. Одна следит, как перемещается почти неуловимо — но только вперед! — центр тяжести тела, которое, еще прикованное к полосе старта, уже начало свое неуловимое поступательное движение, свой внутренний разгон (тут нужна особая точность, чтобы и не упустить свое и не перестараться, а то ведь поневоле сорвешься). А вторая — слух, — подчинив себе все тело, превратив его в антенну, ловит еще только рождающийся звук выстрела стартового пистолета.

Когда-нибудь ученые создадут прибор, регистрирующий волны, излучаемые нашей психикой. Какие же бури он засечет в районе старта за мгновение до выстрела! Это тем более поразительно, что вся группа неподвижна. Со стороны не оценить. Но они-то — и спортсмены и судьи — воочию ощущают эту атмосферу, этот хаос пересекающихся и подавляющих друг друга психических полей... Вот так мы не слышим сверхбасовые струны огромных смычковых инструментов, но они тем не менее звучат, и терзают нас, и подавляют, и нечем этому противостоять.