Добежать до себя

Они слышали слово «Мюнхен» каждый день. Их встречали этим словом и провожали. Они летели ему навстречу, содрогаясь от нетерпения, захлебываясь от скорости, от предчувствия счастья. Все было впереди; все время — впереди; все только еще предстояло...

— Жестокая мясорубка, — скажет после Борзов на мою просьбу охарактеризовать Мюнхен двумя словами.

И еще одно не менее важное: Олимпиада осталась позади, а они какое-то время все еще продолжали жить в прежнем темпе — летели вперед, пока однажды не открыли вдруг, что цель исчезла, а значит, и усилия потеряли свой смысл. Инерция еще несла их вперед но внутренние тормоза кричали и скрипели. Предстояла непредвиденная остановка. А что будет после, пока не смог бы сказать никто.

— На чемпионате Союза, который проводился

Олимпийских игр, — рассказывал Петровский, — я подошел к Янису Лусису, чтобы поздравить его с мировым рекордом. Рекорд был установлен во время скандинавского турне, буквально за несколько дней до этого. Я понимал, что Янис еще живет тем броском, это и внешне угадывалось: в обычно непроницаемом Лусисе появилась несвойственная ему импульсивность и вроде бы даже растерянность. Но еще более поразительным для меня было его признание. «Ужасное ощущение, Валентин Васильевич, — сказал Янис. — Внутри все пусто. Одна оболочка осталась. Как жить дальше?..» Я тогда думал, что это неизбежная реакция «а предельную затрату физических и нервных сил, на то опустошение, которое произвел в нем рекордный бросок. Но сейчас знаю, что это — совсем другое. Ощущение вершины, ощущение полностью исполненного желания, сознание, что теперь в лучшем случае повторится испытанное, а нового уже не дано пережить, вот чего я тогда не учитывал. Я не знал этого. Еще не пережил на себе. И только сейчас до конца понимаю Яниса. Мне много пишут молодые люди, приходят, приезжают: посмотрите! Бегать хочу! Возьмите!.. А что я могу утешительного им сказать, если от меня после Мюнхена одна оболочка осталась, а сил нет и нервной энергии... никаких эмоций... ничего...

Борзов .попытался уберечься от этой реакции. Восемь раз он стартовал на Олимпиаде в личном первенстве и ни разу не бежал в полную силу. Уже одно это поразительно. Мы столько слышим от больших спортсменов — да это и так видно во время соревнований, — что они совершают предельное и запредельное. Терпят. Буквально, умирают «а дистанции, на помосте. Исчерпывают, опустошают себя за одно выступление настолько, что кажется, все, конец, больше «никогда не восстановиться...

А Борзов бежит в свои девять десятых — легко, пластично, ни разу вразнос... Говорит: пока что я научился использовать свои возможности только на семьдесят процентов. Запас еще велик. Думает о будущем. Все время думает о будущем. Даже во время Олимпиады!..

Это настолько необычно, что даже не берешься судить. Ему и Петровскому виднее.

Олимпийское лето было прокалено больным солнцем. Мерцающие в космическом далеке темные пятна отзывались нервными срывами, неуверенностью, тоской, непредвиденными спадами формы у фаворитов. Спринтерский пасьянс раскладывался, на удивление, неровно. Наибольший сюрприз принес чемпионат США. В нем сразу трое (!) показали на стометровке 9,9 секунды, и было объявлено, что, кроме признанного лидера Роберта Тейлора, на Олимпиаду поедут Эди Карт и Рей Робинсон, которые до сей поры ходи-пи на вторых ролях.

В прессе заговорили о «смене караула» в американском спринте. Но Петровский решил для себя: нет, скорее всего это результат какого-то просчета в подготовке «звезд» — то ли проскочили форму, то ли не успели в нее войти. Ни он, ни Борзов не боялись и тех «звезд» тоже. Просто цель вдруг стала еще доступней, чем полагали.

Пожалуй, здесь самое время сказать, как оценивали свои шансы на успех учитель и ученик.

Петровский был совершенно убежден в победе на стометровке и не сомневался, что в беге на 200 метров Борзов войдет в тройку. Правда, в спорте в любой момент решающую роль может сыграть ничтожнейшая случайность. Так, на предолимпийских соревнованиях в Аугсбурге Борзов принял треск фотовспышки за выстрел стартера, качнулся вперед, спохватился, откинулся — ив этот момент раздался выстрел. Сразу был проигран целый метр. Борзов все-таки победил в том забеге, но чего это стоило... Такую потерю наверстать на четырехсотметровке — вполне реальная задача, и даже на двухсотметровке — возможно. Но на стометровке олимпийского калибра, да еще в финале, где все соперники равны, такое не наверстаешь никогда. Однако от этого не застрахуешься, и только потому Петровский клал на случайности — в обеих дистанциях — по 15 процентов.

Борзов вначале оценивал свои возможности в пропорции 60 на 40. Но уже после предварительных забегов, когда выяснили, кто есть кто, как бежит сам Борзов и как бегут соперники, он стал смотреть на свои шансы оптимистичней. От забега к забегу уверенность крепла, пропорции смещались, и только за 40 метров до финиша, когда оставалось бежать чуть более трех секунд, он не то чтобы поверил, он понял: победа!

Думаю, разница в оценках объясняется просто. Петровский называл реальную цифру, может быть, даже чуть завышенную — для поддержания в Борзове уверенности в победе (посеять самоуверенность он не боялся: о какой самоуверенности может идти речь! — Олимпиада все-таки...) Что касается Борзова, он намеренно занижал шансы, именно чтоб не дать себе расслабиться; ну и сглазить боялся, не без этого. Как говорят на Украине: «Не кажи гоп, пока не перескочишь».

Олимпийское лето отличалось самой насыщенной (для Борзова) и самой ювелирной (для Петровского) программой. Потом Борзов признается, что никогда в жизни не был в столь высокой форме, как в дни олимпийских финалов. Он был готов к побитию мирового рекорда, но другие оказались неготовыми; не нашлось достойного конкурента, который бы создал на стометровке напряжение высочайшего накала, заставил бы бороться до последнего метра, до ленточки. А Борзов принадлежит к той категории спортсменов, которые вообще лучше и охотнее соревнуются с живым, реальным соперником, чем с секундомером. Бегут на победу, а не на время.

Итак, Петровский «накладывал на портрет последние мазки». Используя собственную систему упражнений-тестов, позволявшую буквально за десять минут определять показатели специальной боевой подготовленности, он в ходе тренировок вносил поправки, менял акценты — дотягивал именно те «гайки», где необходимо, и роено настолько, чтобы не сорвать.

В июле, перед чемпионатом Союза, был отрепетирован олимпийский цикл на 100 и 200 метров. По дням, по времени — все выдерживалось абсолютно точно. Только вместо мюнхенского старта спортсмен получал скоростную нагрузку, то есть значительно большую, с лихвой.

Потом — уже на чемпионате — была проведена еще одна, на этот раз неполная репетиция олимпийской программы.

Потом Борзов почувствовал, что ноги его не несут...

Он знал, что этот момент наступит, знал давно, еще зимой: на графике, вычерченном Петровским, именно в эти дни кривая готовности, сломавшись, падала глубоко вниз, чуть ли не к обрезу листа. Он знал об этих днях, ждал их, подавляя внутренний трепет, не хотел их, ловил в себе наивную надежду, что их не будет; наконец, где-то на самом донышке сердца он боялся этих дней: а вдруг так заштопоришь, что и не выберешься ко времени... уж столько этому примеров вокруг, на кого ни глянь, почти у каждого случались такие срывы и просчеты...