Тяга

- Эк, в бога мать, развылся-то, - ругается матрос рядом с Егором, - весь сон пропал. Леший! А не скушно тебе, паря, торчать-то в этой дыре? - спрашивает он Егора.

- И не бай, - вздыхает Егор, - всю душу вымотала проклятая тайга, да старик не пущат, сидит как идол бурятский над своим золотом, говорит - раньше года и не заикайся о доме.

- Эх, братан, - шепчет матрос, - плюнул бы я на все это и айда, что здесь делать в твои годы, разя стариться только. Гляди, что в Сибири-то делатца. Вся молодежь поднялась, не хочет, брат, по старинке-то жить, новые дороги щупал, да с барами, генералами и прочей сволочью воюет. Весело, паря! А бары-то целыми поездами из Сибири бегут, с подушками, с перинами, с мебелью. Уморушка смотреть на них. Я и сам удеру к молодежи, с первым обратным пароходом вернусь и пошел к партизанам. Идем вместях?! - хлопает он Егора по плечу.

Задумывается Егор:

- Нет, паря, боюсь я что-то. И манит меня и пужат вот, эдак сразу. Обдумать надо это дело, да и силы во мне мало, ослабну в дороге. Еще старика жалко, може так уломаю его уехать. Погодь, паря, обожди, дай сил накопить. Накоплю, уйду сам.

Жгут Егора слова матроса и идти хочется и боязно.

Тянет его к столу. Булькает спирт. Жжет глотку. Туманит голову и кует все тело тяжелым сном...

На другой день успокоился океан. Уехал Иван Сергеевич. Долго гудел «Андрей», валяясь бортами, и несло его крики по тайге звонким эхом, пока не скрылся из глаз. Остались Макар с Егором одинокие. Еще больше затосковал Егор. Выйдет вечерами на скалы, смотрит на юг. И чудится ему в ночной тьме горластая, разношерстная Сибирская кутерьма. Хочется Егору и своим, - небось влез бы и он на сопки и бродяжил с винтовкой, а то сиди здесь, майся. Стучат в голове слова матроса и от них что-то сильное, как океан, входит в него, заполняет собой и от этого приходит ненависть и к старику и к самому себе за свою слабость. Утром пристает Егор к старику:

- Батька, поедем, покуда последние пароходы не прошли.

Хмурится старик.

- Куда ехать-то, слышал чай, японец там, отберут у нас золото.

- А мы в сопки к своим проберемся, - просит Егор.

Молчит старик.

- Батя.

- Ну, что нудишь, сказал - пока жилу не разработаем, - никуды не поедем и не приставай, а приставать будешь, побью.

Молчит Егор. Ушел в себя. Затаился. И в этой затаенности сильнее у него ненависть к старику. Ломает она, как сухой прут, старую привычную жизнь с отцом, с семьей и тянет в сопки. Сидит в углу Егор, думает. Жгутся мысли, как угли в костре и словно листы книги переворачивают дни прошлой жизни. Глядит на них Егор: был дом, была семья. День за днем, год за годом текла крепкая, укладистая, вся пропитанная прадедовскими обычаями жизнь. Рос Егор и готовился быть таким же пытателем 1), какими были отец, дед, прадед. И вот пришло оно - это властное, неосознанное еще как следует, затормошило всего и растрепало, как таежный ветер сухую хвою, привычную, старую жизнь.

- Эх, - крякает Егор, и застучит кулаком по столу. П глядит на него старик. Встретятся глаза их, прожгут друг друга. Отведет старик глаза в сторону:

- Что с парнем связываться, попрыгал, попрыгал, да и успокоится, пешком по океану не побежишь домой, да и тайга крепко стережет, поди-ка, сунься один в нее...

Все меньше и меньше говорят между собой отец и сын. Бросил носить старик золото с собой, а хоронит его дома в маленьком сундучке и сидит все свободное время возле него. А ночью кладет сундучок под голову и кайло рядом с ним. Иссох старик, как пень обгорелый. Морщинится лицо. Щеки падями таежными провалились. Скулы скатами овражьими повылезли и светится в глазах злоба жадная, стариковская. Следит старик за Егором, никуда его одного от себя не пускает. Егор на скалы. Старик следом, усядется неподалеку кайло возле положит, сверлит взглядом затылок сына. Повернется к нему Егор, отвернется старик, задумается, а рука кайло сжимает и левая скула дергается.

- Эх! дурак старый! - думает Егор, - все за свое золото боится, индо пожелтел весь от злобы. П-ра, дурак!