Тяга

смехом грохочущим лезет в уши, ширью огромной, свободной, давит и смеется, дразнит зелено-серыми языками волн. Кричат чайки, блестящими, стальными полосками сверкают на солнце. Их крик током проходит по всему телу; взметнулся бы с ними под солнце и купался бы в солнечных лучах свободный легкий и радостный. А поправее на скалах гагары сидят, гогочут, все скалы пухом покрыли. Невтерпеж станет Егору лежать и слушать насмешки океана, вскочит в бешенстве и пойдет карабкаться по скалам, распугивая птиц. Тяжело и неохотно поднимаются гагары и садятся опять на скалы. Ахает винтовка, брызжет кровь, крупными снежинками летит пух и относит его ветром в сторону. А внизу океан ластится, хитрой усмешкой морщинится весь, затихает беспокойный, точно маслом смазали его, чуть чуть лижет скалы и вздыхает нежно...

Как-то осенью расшутился океан. Не сколько дней ревел он, хлестал волнами по скалам и берегу, вздымал огромные водяные горы: серо-зеленые рушились они на берег, шипя по краям желтой пеной. Затянуло водяной пылью всю прибрежную тайгу и пропала сна в ней. А вверху небо расхлябилось и лило воду ушатами. Ветер тигром бросался на тайгу, звериным воем завывал в ней, и летели на землю вековые сосны и пихты. Содрогалась вся избушка от океаньих шуток. Сидели Макар с Егором, плели свою деревенскую беседу, длинную и тягучую, как сама тайга.

Скучал Егор, надоела ему эта жизнь, а отцу признаться боялся, - будет ругаться старый. И старик стал примечать, что ослаб паря, затосковал. Решился, наконец, Егор сказать ему:

- Батька!

Поднял тот голову (рубаху чинил), проворчал:

- Чего тебе.

Поедем, батя, отсюдова, домой поедем, хватит с нас песку, скушно мне здесь, все сердце по дому изныло, поедем, батька, покуда последние пароходы не прошли.

- Вскочил старик. Глаза кровью налились от злобы, гаркнул во всю избу:

- Куды ехать. Только жилу открыли, а он ехать; теленок безмозговый, раньше года и не заикайся об этом.

И насупился. Замолчал и Егор. Тихо стало в избе, только ветер рвет стены, в окна песком стучит и тянет в трубе свое нудное:

- И-и-и-и- у-у-у-у и - и-и-и-и... Сквозь бурю словно гудок донесло с моря. Встал Егор.

- Бать, никак пароход гудет.

Прислушались. Впрямь гудет. Оделись. Из избы вышли. Сразу ветер набросился, расставил руки - не пускает к океану. Прорвались. Сбежали к самой воде. Хлестнуло волной, обдало брызгами, чуть не свалился Егор.

- Держись крепче, - отрубил старик и воткнулись глаза в водяную муть. Там, саженях пятидесяти от берега кусали волны небольшой пароходик, а он старался пролезть меж их зубов в бухточку полуостровка. Чиркая бортами по гребням, избитый весь волнами, пароходик вполз в бухту. От него отчалили две лодки, прыгнули из них на берег черные, мокрые люди, загалдели вокруг старика с Егором. Пошли все в избу. Развернулся пир. На столе спирт, ром, закуски. Сидит за столом капитан Иван Сергеевич, обветренный, седой и крепкий, как кусок просмоленной парусины. Разговор со стариком ведет. — Ну, и дела творятся у нас, — говорит Иван Сергеевич и насмешливо поблескивает глазами, - вся Сибирь от них ходуном ходит. Револю-ю-ция. Вой-на. А кто с кем дерется - и сам черт не разберет. В Омске адмирал Колчак объявил себя верховным правителем и открыл войну с большевиками. У нас во Владивостоке японцы с американцами высадились. К ним какие-то атаманы пристали, порядки наводят, объявили всем, чтобы подчинялись их приказам, да я не дурак, - хитро подмигивает старику Иван Сергеевич, - ночью снялся с якоря и айда в море. Как же, отдам я им своего «Андрея», клади в рот, проберусь в Америку, поработаю там, а успокоится эта каша, - домой вернусь. А в ваших краях, - машет рукой он, - все мужики точно посбесились: бросили деревни, разбежались по сопкам и бацают из винтовок и пулеметов по японцам и американцам. И такая кутерьма идет, старик, что и сам дьявол не разберет, кто кого бьет, все как голодные собаки грызутся.

- Ну-у-у, - тянет Макар, - анне утреслось еще там, все воюют, лето-сь, как уезжали мы, началась волынка-то эта, мало им крови за эти годы выпустили, так подавай еще. Шпана!

- Какой там утрясется, - сердится Иван Сергеевич, - дьявол что-ли придет их утрясать-то. Но-о-вую жизнь, вишь, хотят сделать. Плохо жить им стало, так давай воевать. Искатели. Тьфу, - он плюется и набивает трубку.

- Поганый народ пошел, - ворчит старик, - задористый, колготной, все чево-то надо ему, недоволен чем-то. Вот он такой же ростет, нонешний-то, - кивает старик на Егора, - возьми его: нет, чтобы робить, отцово дело продолжать. Он все домой норовит, поедем, да поедем. Вот они молодые-то, - хмурит брови он, - много наработает, жди от него проку.

И досадливо отвертывается в сторону.

Идут разговоры, поливаются спиртом и ромом, пока хмельной сон не кладет всех на лавки.

Встряхнули Егора рассказы Ивана Сергеевича, от них еще сильнее домой потянуло. Лежит на полу, не спится, гонят сон думы и жестко бокам от них. Волчихой голодней воет в трубе ветер и скукой тошной лезет его вой внутрь.