Рубенс не был великим портретистом. Это мнение мало кого смущало, потому что ему легко находили объяснение в личности художника и характере его искусства. В самом деле, кто мог поставить в вину великому мастеру то, что, достигнув высот в иных областях живописи, он не поднялся столь же высоко в искусстве портрета, уступив здесь первенство младшим своим современникам — Веласкесу и Рембрандту? В высшей степени импульсивная натура художника, ум и энергия которого с поразительной легкостью подчиняли себе сюжеты грандиозных масштабов, не могла, не успевала задерживаться на углубленном изучении одной индивидуальности. Рубенса интересовало другое.

Темперамент художника противоречит христианскому духу с его традиционным смирением и скорбью. Канонические образы Старого и Нового завета он перекраивает на свой лад, вливая в них бурный дух вольнолюбивой Фландрии. Рубенс выбирает сюжеты, которые позволяют ему насыщать картины мощной динамикой, развертывать сцены битв, борьбы или головокружительного танца. Не случайно соотечественник Рубенса Эмиль Верхарн сказал о нем: «Творчество этого мастера — грозно-прекрасная ода радости».

Этот Рубенс — целая эпоха мирового искусства, и нет ничего удивительного в том, что эпический Рубенс затмил собой Рубенса-портретиста. А между тем великий художник — создатель целой галереи портретов. Права быть моделью Рубенса добивались многие современники, но стать позади его мольберта удавалось далеко не каждому.

Даже беглого взгляда достаточно, чтобы увидеть: вся рубенсовская портретная галерея отчетливо делится на две категории — портреты официальные и портреты интимные. Рубенса называли королем живописцев и живописцем королей. Перед придворным художником Рубенсом прошли все важнейшие политические фигуры Европы XVII века, и многие из них были запечатлены кистью мастера. Филипп IV, фанатичный до жестокости и религиозный до фанатизма, как говорили о нем современники; тщеславная и не великого ума Мария Медичи; фатоватый герцог Букингемский; сомнительной репутации правительница Нидерландов инфанта Изабелла и множество других, высоких рангом, но не столь же высоких достоинствами, осыпали художника немалым количеством гульденов и флоринов, чтобы в дорогих золоченых рамах оставить потомству свое изображение.

И Рубенс писал эти портреты. Он писал их при испанском, английском, итальянском и французском дворах. Не знающая технических трудностей виртуозная кисть художника величайшее внимание уделяет костюму, величественным позам и жестам, что облагораживает модель, окружая сам по себе «вежливый» портрет особой, подчеркнутой значительностью. Блеск золота, брильянтов и оружия, сияние бархата и парчи... Тщеславие заказчика удовлетворено, декорум соблюден. Портреты эти великолепны — ведь это же Рубенс! Но при всем блеске и высокой барочной импозантности нельзя не заметить, что между художником и теми, кого он изображал, сохраняется дистанция, которая всегда существует между душами, чуждыми друг другу.

Эту дистанцию Рубенс преодолевает в портретах, которые мы назвали интимными, — Изабеллы Брант, Елены Фоурмен, своих детей и немногих близких. Он пишет их с наслаждением, не скрывая чувства восхищения и любви. Кажется, что художник настолько переполнен этим бьющим через край чувством, что ему не под силу нести его одному, он хочет, он должен передать его всему миру. Самый дух этих произведений позволительно будет определить музыкальным термином «аллегро». Радостный, полнокровно-эмоциональный контакт между художником и моделью передается нам и сегодня, и мы благодарны Рубенсу за чувство прекрасного, которым с такой щедростью дарит нас мастер в этих портретах. Чего, казалось бы, больше?

И все же... Если мы предъявим мастеру самые высшие требования (а мы вправе предъявить их, ибо речь идет о художнике гениальном), то не увидим ли мы тех вершин, на которые Рубенс не поднялся? Если официальным портретам мастера не хватало беспощадного психологического анализа Веласкеса, то в портретах интимных Рубенс не мог соперничать с Рембрандтом, проникавшим, казалось, в самые глубины человеческого духа.

Но такого Рубенса мы увидим. Правда, только однажды. Портрет этот — «Камеристка инфанты Изабеллы». Остановившись перед ним в рубенсовском зале Эрмитажа, уже не замечаешь ни сияния красок, ни колдовского мастерства кисти, ни всего другого, чем отмечено искусство художника и чему мы только что отдавали дань восхищения. Портрет этот — единственный в своем роде. Вдруг среди «аллегро» и «фортиссимо» одиноко звучала тихая, задумчивая, драматически-печальная мелодия. Вместо надменных и блестящих герцогинь, вместо пышных, дышащих чувственной силой фламандок — нечто тонкое, скромное, робкое, почти нереальное. В этом лице — впервые у Рубенса! — нет определенного выражения, то есть того состояния души, которое можно было бы определить одним, даже очень точно найденным словом, но в нем есть движение многих чувств, многих состояний души. Не это ли первый и главный признак шедевра? Свести все это в одно мгновение и воссоздать в замкнутом двухмерном пространстве способен только гениальный художник. Здесь Рубенс делает это с рембрандтовской силой. Но портрет камеристки наводит и на другие мысли. Рембрандт не раз писал стариков, людей, на лицах которых долгая жизнь оставила следы горестей и печалей, глубоких раздумий, пришедшей на склоне лет мудрости. Здесь же перед нами юность, которая едва перешагнула порог сознательной жизни. Но как, оказывается, содержательна эта, не обретшая еще жизненного опыта юность! Чем дольше глядишь в лицо этой девушки, почти подростка, тем полнее открывается нам ее сложный и многообразный внутренний мир. Глубина его безмерна, и каждый почерпнет здесь столько мыслей и чувств, сколько способен взять. Мы «читаем» портрет, как читаем страницы Толстого и Достоевского...

...Она молода, но грусть, оттенки которой непостижимо многозначны, кажется, уже поселилась в ней, глубоко затаенная на самом дне чистой, только начинающей жить души. В открытом и гордом лице — при первом взгляде несколько надменном — есть какая-то неуверенность, робость даже, происходящие, быть может, от сознания, что она камеристка, хотя и высокопоставленная, но, в сущности, служанка. Она смотрит на мир не по возрасту серьезно и с той долей печали, которая свойственна натурам тонко чувствующим, легко ранимым, хотя и не слабым. Возможно, еще более пристальный взгляд отметит в этом юном и чистом лице мимолетное, едва мелькнувшее смятение чувств. Быть может, не всякий назовет ее красавицей, ибо есть в ней еще что-то неустоявшееся, девическое (как в Наташе Ростовой при первом ее появлении в романе), но каждый почувствует красоту в поэзии ее духовного мира, в трепетной жизни внутренних переживаний.

Чтобы написать это, художник должен не только понимать свою модель, но и сострадать ей и сочувствовать. А такого Рубенса мы еще не видели до встречи с этим портретом. Лицо камеристки, сам тип его, не отвечает эстетике Рубенса, того Рубенса, какого мы знали до сих пор. Все другие портреты мастера понятны, вернее, поняты нами как логический итог жизни художника и его стремлений в искусстве. На этом, чтобы понять одинокий шедевр Рубенса, стоит остановиться подробнее.

Как бы ни был глубок и подробен формальный анализ произведения, в конечном счете творчество художника определяется его жизнью. Биография Рубенса и его искусство преподносят нам блестящий пример такого единства. Ни у одного другого художника мы не найдем, пожалуй, столь полного совпадения этического и эстетического начал. Иными словами, сам дух искусства Рубенса был выражением его взглядов, стремлений, образа жизни, наконец.

На долю родителей Рубенса выпало немало испытаний. И, конечно же, ни его отец, вынужденный бежать из Антверпена, чтобы избегнуть террора герцога Альбы, ни мать, с малолетними детьми мыкавшая горе на разбойных дорогах мятежной Фландрии, не могли и думать, что сын их родился под счастливой звездой. Но судьба его действительно оказалась на редкость завидной. Любимец европейских дворов, перед которым заискивали сильные мира сего, удачливый дипломат, не раз заставлявший монархов сменить гнев на милость, счастливый семьянин, Рубенс был столь же удачлив и счастлив в своем искусстве. Юный художник, отмеченный печатью гения и с первых же шагов оказавшийся на вершине успеха, он с поразительным блеском и не менее поразительной энергией начал созидать в искусстве свои мощный жизненный мир, свой собственный идеал прекрасного, который отвечал его стремлениям в той же мере, как и требованиям времени.

Не здесь ли следует искать истоки самого духа рубенсовского искусства — духа мощного, радостного, избыточно полнокровного и, как отмечают исследователи, по преимуществу языческого. Но языческое чувство столь же сильно, сколь и эгоистично, именно потому в нем есть и некая «детскость». (Не случайно Маркс говорил об античном искусстве как о детстве человечества.) Язычнику чуждо чувство сопереживания, то самое чувство, без которого невозможно глубокое психологическое исследование личности. Не потому ли блистательная галерея рубенсовских портретов лишена высших критериев портретного искусства — проникновения в «диалектику души» и постижения «жизни человеческого духа»?..

И вот «Камеристка». Кто она, эта неожиданная и безымянная модель художника? Как вошла она в созданный Рубенсом мир шума, блеска, великолепия и бурных, бьющих через край чувств?... История портрета и его одинокое место в творчестве Рубенса покрыты ореолом тайны.

Первое, что приходит в голову: Рубенс ли это? Эксперты установили: подлинный Рубенс. Исследователи творчества художника называют и дату создания портрета — вторая половина двадцатых годов. И вот это обстоятельство проливает, как нам кажется, некоторый свет на тайну портрета.

В 1626 году во время чумы умирает любимая жена Рубенса Изабелла Брант. Из переписки художника мы знаем, что это было для него потрясением огромной, разрушительной силы. «Эта утрата поражает меня до самых глубин моего существа...» Удар судьбы хотя и не смог сломить такую сильную личность, как Рубенс, заставил его всё же иначе взглянуть на всю свою прежнюю жизнь. Не показалась ли она ему при всем ее блеске, благополучии и богатстве суетной и, в сущности, эгоистичной? И не тогда ли увидел он в людях не только внешнюю, физическую красоту и силу, но и нечто более высокое и значительное — скрытый от поверхностного взгляда духовный мир, «потаенные извивы души»?

Об этом думаешь, вглядываясь в рубенсовский портрет камеристки... Но как все-таки она вошла в мастерскую придворного художника? Безвестная девушка, камеристка, не могла заказать свой портрет великому мастеру хотя бы потому, что рабочий день Рубенса оценивался фантастической по тому времени суммой в сто гульденов! Значит, мастер писал портрет, как говорят теперь, «для души»? Но чтобы написать такой портрет, мало виртуозной техники, нужна еще особая отзывчивость сердца художника. Было ли в таком случае восхищение юной чистотой тем единственным чувством, которое вдохновило Рубенса на создание глубоко личного портрета? Быть может, мы имеем здесь дело с чувством более сильным, чем восхищение?..

Но оставим этот романтический экскурс в обстоятельства жизни художника, нам доподлинно не известные. Вернемся к портрету и посмотрим, какими средствами достигает мастер гениальной выразительности.

Все компоненты портрета — композиция, колорит и сама техника живописи — «работают» на главную идею произведения, которая состоит в утверждении скромности, чистоты юности, и при этом раскрывают самые потаенные глубины внутреннего мира.

Композиция чрезвычайно проста и скромна. Колорит портрета — теплые, мягкие, жемчужно-серебристые тона — как нельзя лучше отвечает всему облику модели: мастер предпочитает лучистость красок их яркости. Все внимание сосредоточено на лице девушки, которое, подобно цветку, выступает из светящегося гофрированного воротника. О внутренней жизни образа — сложной, богатой самыми различными оттенками переживаний — говорят глаза, таинственное и много говорящее движение губ...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.