Еще в дни ледохода стойбище имело два топора. И если бы не окаянный Наукуч... Старейший рода Кевонгун, скудноволосый и седой Касказик, велел сыновьям заготовить шесты: скоро ожидался рунный ход горбуши, а солнце должно еще успеть провялить древесину и съесть смолу. Братья Наукуч и Ыкилак ушли за стойбище к подножию кручи. Здесь, на средней террасе, над пахучим багульником поднимался светлый лесок молодого лиственничника. Деревца тонкие, стройные, высокие. Братья рубили их легко и не спеша, выбирая длинные и ровные.

Ыкилак уже закончил рубку и ошкуривал, когда услышал резкий, дребезжащий звон. Через мгновение донеслась ругань аки — старшего брата. Почувствовав неладное, юноша заспешил к аки. Тот держал топор лезвием к себе. Ыкилак ужаснулся: лезвие в своей середине зияло щербиной, в которую мог лечь палец. Братья понимали: произошло непоправимое. В прошлом году отец выторговал этот тонколезвый топор за две лисицы... Лишь к вечеру братья справились с шестами.

— Двадцать шесть штук, — сказал Наукуч, опустив голову и сосредоточенно скатывая на ладони прилипшую смолу.

— Хватит, — сказал отец. — Там, у переката, сорок прошлогодних шестов, здесь, — старик кивнул в сторону Пила-Тайхура, — сорок пять прошлогодних да двадцать шесть новых. Хватит, — довольный, закончил старейший рода.

Братья стояли в прежней позе, опустив глаза.

Старик заметил смятение сыновей, насторожился. Вгляделся в лица. Какое-то время стояла тишина. Она напрягалась с каждым дыханием молчавших людей. Наконец глаза старейшего скользнули по топору, который продолжал держать Наукуч, зацепился за изломанную, с острыми краями щербину на лезвии.

— Хы! — Старика словно дернули. И, не говоря ни слова, он схватил рядом лежащий толстый сук и с размаху ударил по плечу старшего сына. Наукуч, уворачиваясь от удара, подставил спину. «Бум! Бум!» — отвечало нутро Наукуча на сильные удары палкой.

Касказик почувствовал, что с каждым ударом из него уходит злость, перестал лупить старшего сына — надо и на младшего оставить. Но злости хватило еще лишь на один удар.

Старик выдернул топор из рук побитого Наукуча, хотел было бросить в реку, но остановил руку на замахе и, засунув разбитый топор под мышку, отправился домой.

Наутро Касказик сказал за чаем:

— Теперь для вас ночи не будет.

Потом ушел к берегу, сел на корточки и внимательно осмотрел тополиное долготье, будто хотел глазами прощупать всю толщину древесины, определить, насколько, она просохла. В прошлое лето сыновья в два топора срубили дерево-великан, разрезали на две части: одна в пять махов, другая — в четыре с половиной.

Жители морского побережья любят большие лодки. У них свои мерки. «О-о, хорошая лодка, — говорят обычно они и тут же поясняют: — Три лахтака и еще две нерпы можно нагрузить». А Касказик приведет две новые, без единой трещины. Уже давно нивхи не видели лодки, сделанной руками Касказика. Но, однако, и по сей день те, кто выходит во льды на лодках Касказика, помнят их: долгие, с крутыми, но невысокими бортами челноки устойчиво держались на волне и при ветре, даже резком, не ложились набок, хорошо резали волну, чутко слушаясь рулевого весла. К тому же они подъемистые и прочные.

Касказик пригонит две новенькие, ладные лодки. Все тамошнее стойбище — стар и млад — сойдется посмотреть нивхов с Тымы, позавидовать их лодкам. Касказик будет мудр. Он не задержится на берегу — сразу направится в жилище старейшего.

Сыновья около месяца долбили и рубили тополиное долготъе. Огрубевшие ладони покрылись толстыми, ороговевшими мозолями. Ладони стерлись до крови, местами оголилось мясо... За это время их мать Талгук успела связать неводок из ниток крапивы. Крапивы растет много в долине. И мать в прошлое лето нарезала ее и пучками вывесила на ветер и дождь. Пучков было много — они заняли четыре шеста. А в короткие зимние дни мать находила среди множества хлопот время и сучила из расщепленных волокон нитки. Дня зимой всегда не хватает. И старая женщина сучила и в темноте, засиживаясь допоздна, чуткими пальцами безошибочно определяя количество волокон и толщину ниток.

Отец же возводил новые хасы — каркасные вешала для юколы — или подправлял покалеченные зимними буранами старые. И каждый день, доводя себя до изнеможения, возился с покалеченным топором. Касказик уже сточил несколько крупных каменных брусков, выбранных им из речного галечника, но лезвие, казалось, почти не стачивалось, и щербина напоминала оскаленные в издевательской улыбке зубы. Но упрямый Касказик так-таки добился своего. В день, когда на марях и в светлых лесах плотный брусничник распустил на тоненьких ножках маленькие, круглые, как бусинки, нежно-розовые цветочки, торжествующий старик держал в руках тот же топор, но с укороченным, кичливо сверкающим лезвием. А когда на перекатах забились первые серебристые гонцы-горбуши, старик велел сыновьям залить грубые, похожие на неумело сделанные большие корыта долбленки речной водой — стенки намокнут, станут податливыми.

Через несколько дней мужчины рода Ке-вонгун вылили воду из долбленок и заранее заготовленными сухими деревянными распорками аккуратно и очень ровно развернули послушные усилиям мужских рук борта. Долбленки простоят на солнце до конца лета, хорошо просохнут, и лишь тогда старик доведет их: острейшим топором выточит борта и дно, придаст корме и носу нужную форму...

После окончания работы братья наложили на изувеченные ладони мясистые листы подорожника, обвязали берестой...

В начале осени Касказик вынул из угля завернутый в тряпку топор — тот, который спас ценой неимоверного труда, — и, велев сыновьям ловить кету у переката, занялся лодками.

Наукуч и Ыкилак нагрузили новенький неводок на старую долбленку, спустились по Тымы к перекату. Люди Ке-вонгун знали урочище как свои ладони: помнили каждый мыс, каждую излучину и даже кусты на берегах и камни на перекатах.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.