Так для него сомкнулась эпоха первой русской революции с эпохой первой русской пятилетки.

Имени Вооруженного Восстания

— Зиновий Яковлевич, — спросили мы директора своего техникума, — вас вроде бы обидели, сюда направили? Вы же бывали на больших революционных должностях?.. Конечно, этот вопрос высказанный в простой беседе, которые любил заводить с учащимися наш директор, отражал неглубокие еще представления подростков. Но он, я помню, ответил вполне серьезно: «Знаете, ребята, я вам так скажу: действительно, меня давно звали в ВСНХ, и Орджоникидзе говорил со мной несколько раз, предлагал большую работу. Я в ответ всегда просил разрешить мне делать то, что люблю, а люблю я возиться с молодежью, растить ее...» Выходит, все мы, кто учился в текстильном техникуме, выиграли от такого его решения...

Рассказчик Е. А. Ефанов сам потом долгие годы ведал подготовкой молодых рабочих для Трехгорки, а теперь на комбинате руководит отделом кадров и технического обучения. Евгений Александрович на условленную встречу со мной пришел, захватив с собою из дому диплом об окончании техникума с подписью Литвина-Седого, и я понял, что этой подписью мой собеседник очень дорожил.

Мне повезло: Ефанова связывала с техникумом не только его собственная учеба, но и семейная традиция. В прохоровской школе, потом переделанной Литвиным-Седым на советский лад, учился его отец. А работать к Прохорову пришел еще дед его, Семен Ефанов; было это, понятно, в прошлом веке. И отец и дед, резчики по дереву, готовили деревянную форму для набойки, так называемую цветку. Отца взяли в училище, и о тогдашних нравах он много сыну рассказывал.

Вспоминал, например, учителя, хозяйского ставленника, отличавшегося особой мстительностью. Увидел как-то учеников в лодке на Москве-реке и что весело им, выждал, когда сошли на берег, и поволок на расправу: «Ефанову — двадцать плетей!» Считалось, однако, что человеку очень повезло, если Прохоров определил его на учебу.

— Я-то, — вспоминает Е. А. Ефанов, — пришел в училище сам, никто меня не «определял», сам сдавал экзамены. Но если говорить о жизненном определении, то надо признать, что отцовская и дедовская линия, особенно же живая революционность Красной Пресни, исподволь подсказывали выбор. Напротив нас жила Лукерья Васильевна Горячева, известная дружинница, санитарка. От нее и от других участников пятого года, что жили в нашем же дворе, мы знали: их временами навещает или собирает у себя Седой, бывший их командир. Увидеть его близко я смог в двадцать девятом, поступивши в техникум, который именовался тогда мануфактурно-текстильным техническим училищем. Седой сам принимал новый набор. И в году он часто перед нами выступал, но это не были «дежурные речи». Если он говорил: «Рабочий класс и партия требуют от нас, чтобы мы по-боевому налегли на учебу», — то по его горячности, искренности видно было, что нет для него сейчас задачи важнее этой, и потому запоминались его слова, ложились на душу. В тридцатом году отмечалось двадцатипятилетие вооруженного восстания. Седой затеял и провел на Пресне массовое действо, возрождавшее картину декабрьских событий. Мне, правда, досталась роль вовсе не желанная — изображать одного из «семеновцев», но ведь кому-то надо было! Мы «наступали» со стороны Звенигородского шоссе, а на площади были «баррикады»; тем парням, которые изображали дружинников, все это тоже надолго запомнилось; пятый год будто придвинулся к нам... Где я особенно близко почувствовал Седого, так это на чистке партии. Я уже работал на Трехгорке, но на эти собрания всех открыто приглашали. Седой проходил чистку в техникуме, в большом зале. Помню его рассказ о том, как он приобщился к революции, как встретился с Лениным и как проявили себя большевики Пресни в час испытаний: «С бомбами в руках защищали честь и принципы партии. И не страшились жертв».

Ефанов стал кандидатом партии на Трехгорке, а в члены партии его приняли в Каминской летной школе. Потом был фронт, бои, ранения, награды. После войны — снова Трехгорка, ее ФЗУ. «Жизненное определение», о котором он мне сказал, окончательно закреплялось: все, что он вынес из пресненской юности, что перенял у старших, чему научился на армейской политработе, он отныне расходовал более всего на молодежь.

Слушая его рассказ про работу Литвина-Седого в текстильном техникуме («Директорских хлопот, конечно, у него полно, а все-таки всегда он с молодежью: собрание на курсе — он здесь, комсомольское бюро — и он участвует»), я догадываюсь, что именно такой стиль старался усвоить Ефанов. Потому-то и занимается столько лет обучением и воспитанием трудовой смены, и так вникает в выработку ритуала «Посвящения в рабочие» для новичков Трехгорки, и так следит за комсомольской политсетью. Заместителем секретаря парткома по идеологии его выбрали в седьмой раз.

Никто не опоздал родиться

Зависть, говорят, плохое чувство.

Но зачислим ли в дурные свойства человеческой натуры зависть к предшествующим поколениям, неплохо поработавшим в шумных мастерских истории?

Сознайся-ка, читатель: и ты завидовал большевикам-подпольщикам, матросам революционно-штормовой Балтики, если вырос в послеоктябрьские годы.

Завидовал Николаю Островскому, — тот хаживал в настоящие, сабельные кавалерийские атаки, тебе же досталось участие в «легкой кавалерии»,

Кто повзрослел еще позже, завидовал первостроителям Комсомольска, Магнитки, Турксиба, Сталинградского тракторного, Московского подшипникового...

Завидовал Людмиле Павличенко, Ивану Кожедубу, Константину Рокоссовскому...

В городе, где я родился, было на старом кладбище место, открытое, без деревьев и без крестов, куда мы обязательно сворачивали, если шли мимо. Там стояла на одном из могильных холмиков деревянная пирамида, а на ней — вырезанный из жести самолетик, носом уткнувшийся в землю. Мы знали, что здесь похоронен красный летчик, который в гражданскую войну разбился на своем стареньком «ньюпоре» возле нашего города.

Гражданская война лишь краем задела город: он был одним из самых северных, близких к Москве пунктов, куда дохлестнул рейд белой конницы Мамонтова. Внезапные винтовочные выхлопы да ветровой пролет подков на булыжной мостовой — вот все, что нам, «соплякам», дано было услышать. А увидели мы несколько позже с крыш наших домов, как в зареченской стороне добивали красноармейцы последнюю антоновскую банду...

Чистая зависть к поколению гражданской войны звенела в наших голосах, когда перед началом комсомольских собраний мы пели про то, как «сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала» (хорошо, что обычай песни — пролога к комсомольскому сбору популярен и ныне).

Осязаемость связей между поколениями мне было дано ощутить позднее, в начале тридцатых годов, когда я работал на Трехгорной мануфактуре. Рядом ходили — среди будней живой легендой — люди пятого года (Литвин-Седой, Комиссарова и многие другие), семнадцатого года (Подвойский). Завидев строгую шинель Николая Ильича Подвойского, мы говорили: «Наш партприкрепленный идет». У него на фабриках комбината всегда было много партийно-пропагандистских дел, но я не помню случая, когда бы он отказался заглянуть в редакцию «Знамени Трехгорки» и поговорить с рабкорами.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.