Димкины сороки

– Ага.

– Скажи, пусть не старается. А вот рыбий жир – верное дело. Но его можно и так есть, с луковицей...

Но мне хочется сказать об отце еще что-нибудь. Я говорю:

– Отец уже половину легкого выкашлял.

– Ошибаешься, полтора ушло. Я прикидывал. А что, по ночам Невидимый все ходит?

– В лунные ночи. Идет, аж пол гнется. Сядет – стул трещит.

– Ты смотри, это смерть к твоему отцу идет. К матери так же ходила. Я слышал. Я бы на твоем месте спал на уроке в школе, а ночью от отца смерть отгонял. Отец-то один.

– Он, знаешь, добрый.

– А мой ремнем драться любил... Нет, не укараулишь ты отца. А я бы караулил, я ужас какой терпеливый. Я бы оделся, как он, и кашлял, и кашлял. А подошла смерть, я ей сказал бы: «Иди к фрицу». Я терпелив. Потерял хлебную карточку, и, как братаны ни орали, я их хлеба крошки не ел. Хочешь, палец себе в огне сожгу?

Я знаю – сожжет.

Он тянет палец к покрасневшему железу печной дверцы. Мне больно его палец. Меня охватывает слабость. Все поворачивается вокруг меня, и я падаю. Обычно я стараюсь сесть и согнуться, тогда хоть голову не разбиваешь.

Вот и сейчас окна, Димка и печь повернулись вокруг меня.

Я сидел на полу.

– Слабость, – вздыхает Димка, дуя на палец. – Как ты весной на охоту пойдешь? А вот я бы не брякнулся и отца вылечил. Говорят, если разом съесть восемь кило стрептоцида, можно вылечить любой туберкулез. Даже чахотку.

– Врут.

Печка раскаляется до бумажного цвета, дышит теплом, и весна кажется близкой, завтрашней. В теле приятная слабость.

– Давай стрелять, – говорит мне Димка.

Мы стреляем в цель одной дробинкой из вставного стволика. Дом густо наполняет восхитительный запах горелого пороха.

– Нет, – вдруг сказал Димка, отставляя ружье. – Ты сообрази: лучше есть сорок, чем ходить в деревню по морозу. Во-первых, мясо; во-вторых, валенки целы. В-третьих, на себе картошку не таскать. Глянь-ка, как ты себе грудь сплющил. В блин.

– Сороки поганые. Их не едят.