— Кто-то из сатириков сказал: верный компас всегда односторонен. Не знаю, пагубна ли утилитарность. Скучна — это точно.

Лично я всегда предпочитал жить среди артистов, музыкантов, поэтов. Мне повезло: я встречался с Маяковским, Ахматовой, Пастернаком. Знал Заболоцкого. Впрочем, это было не просто везение: я искал с ними встречи, мне это было необходимо, я мог бесконечно впитывать в себя строфы, фуги, остроумные рассказы, которыми славился, например, Евгений Шварц. Помню, мне долго не давали покоя стихи Пастернака. Тогда я отправился в Переделкино, часа полтора плутал среди дач, наконец нашел дом, позвонил. Открыл мне высокий, седоватый мужчина. «Я хотел бы видеть Бориса Леонидовича». «Это я». «Вы меня не знаете,— начал я,— и не можете знать...» Он пригласил меня в дом и до утра читал мне Цветаеву. «Есть некий час — как сброшенная клажа, когда в себе гордыню укротим. Час ученичества — он в жизни каждой торжественно-неотвратим».

Я спросила Артемия Исааковича, кто из поэтов ему особенно близок.

— Пушнин. Но с годами все труднее к нему обращаться. Он сопутствовал мне всю жизнь, и теперь слишком многое с жизнью переплелось — нет стиха, который не вызывал бы связанных с ним воспоминаний, иногда очень тяжелых. Помните: «Юношу, громко рыдая, ревнивая дева бранила...» Шостакович написал на эти стихи романс. В тот вечер, когда мы услышали его впервые, ушел из жизни мой друг. Впрочем, это чисто личное. Пойдемте, я лучше покажу вам картины...

Здесь были почти все полотна Галенца, человека богато одаренного и рано сгоревшего. Когда я смотрела на его картины, у меня было такое чувство, что я пролистываю чужую жизнь. Что ж, он очень многое успел в скудно отмеренный свой срок. В конце концов емкость жизни измеряется совсем не годами.

— Ну что, вернемся к нашим баранам? — окликнул меня Алиханян.— Вы спрашивали, зачем электронные ускорители. Мы можем, к примеру, получить на них гамма-пучок очень высокой энергии. Гамма-кванты — это свет. В теории света всё считалось прозрачным до дна. Во всяком случае, со времен Максвелла и Эйнштейна никому не приходило в голову в чем-либо усомниться. Но вот оказалось, что при очень высоких энергиях гамма-квант может быть частицей с ядерными свойствами. Надо быть физиком, чтобы оценить такой сюрприз. Все равно как если бы человек, которого вы знаете много, лет, вдруг оказался индийским набобом.

Я спросила, что, по его мнению, способствует торжеству научной истины.

— А что такое научная истина? Истин нет, есть вечное к ним стремление. Великие открытия— лишь вехи на этом бесконечном пути. Ни одно из них не претендует на абсолютность.

— Я имела в виду сам процесс развития науки.

— Ну, здесь, я думаю, главное — материально-технический уровень. Мы, экспериментаторы, отлично знаем, что без счетных машин, ускорителей, точнейших приборов современная наука слепа, как крот. «Душевное хамство» порождается бедностью.

— А с точки зрения этики? — спросила я, несколько разочарованная таким практицизмом.

— Абрам Федорович Иоффе, у которого я начинал как исследователь, был блистательным организатором и научным руководителем. Он не мешал своим сотрудникам думать, как им хочется, и делать то, что им кажется важным. Он верил в людей. И не ошибался. Иоффе любил и знал науку и уважал чужие знания и привязанности.

— Что привело вас в Ленинградский физико-технический?— спросила я, заранее зная, что путь крупных ученых, как правило, однолинеен и предопределен: школа — университет— академия.

— В институт меня привела Советская власть.— Артемий Исаакович улыбнулся.— Советская власть в совершенно конкретном лице товарища Тер-Степанова. Он знал меня с революции.

— В годы революции вы, очевидно, учились в школе?

— Я не учился, я был официантом в полулегальном тбилисском кабачке курильщиков опиума. А по вечерам продавал газеты. Семья была большая, отец работал машинистом и получал немного.

Как-то вечером — мне было тогда лет шестнадцать — я нес продавать газеты. Была метель, жуткий для Тбилиси мороз. Вдруг вижу — лежит на снегу человек. Я бросил газеты, привел незнакомца в чувство, помог ему добраться до дому. Он оказался начинающим врачом, приветливым и знающим. Мы разговорились, и он воскликнул: «Слушай, бичо, у тебя светлая голова, ты не должен продавать газеты, ты должен учиться!» Этот врач подготовил меня по математике, географии и русскому и помог поступить сразу в старшие классы. Тогда же я бросил кабачок и устроился слесарем в Тбилисское депо. Там я и встретил Тер-Степанова. Он сразу узнал меня, хотя прошло уже несколько лет. В мае девятнадцатого года в Армении, в Ленинакане, вспыхнуло восстание, одним из руководителей которого был Тер-Степанов. Это было хорошее время: мы с отцом ходили на броневике обстреливать казачьи посты. Но восстание вскоре разгромили. И Тер-Степанов несколько дней прятался у нас в подвале. Потом отец взялся перевезти его на своем паровозе в Грузию. Я поехал с ним паровозным мальчиком, подручным. На каждой станции наш паровоз обыскивали дашнаки — не везем ли чего подозрительного. Но Тер-Степанов спрыгивал, не доезжая станционной стрелки, и шел пешком в обход станции, потом мы на ходу подбирали его. Перед самой границей дашнаки сели на паровоз. Отец предвидел это и, спустив из тендера воду, посадил нашего пассажира туда. Благо, можно было спустить воду: поезд шел под уклон.

Вот этот самый Тер-Степанов и помог мне получить от профсоюза железнодорожников путевку в Ленинградский университет. Когда я приехал в Ленинград, голова у меня от радости шла кругом. Я подал сразу три заявления: в политехнический, в мореходку — на факультет капитанов дальнего плавания и в университет. Но приняли меня только в политехнический. Поколебавшись между морем и математикой, я выбрал последнюю. Но когда на втором курсе нам, матмеховцам, стали читать курс электромагнетизма, я изменил математике и влюбился в физику — навсегда.

(Я отметила про себя, что сейчас, сорок лет спустя, академик Алиханян — председатель Научного совета Академии наук СССР по электромагнитным явлениям.)

Я спросила про физтех.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.