— Пока мы проверили около шести тысяч детей, — сказал мне Бочков. — По этим данным уровень хромосомных заболеваний в нашей средней полосе такой же, как в Европе, — 0,2-0,4%.

— Одни мужчины! Пятьдесят препаратов — и одни мальчишки! — с досадой воскликнула Рита, сгребая просмотренные стеклышки.

— Как мальчишки? Откуда вы знаете, что мальчишки?

Мне объяснили: в клетках девочки всегда две Х-хромосомы, а у мальчика — одна. Одна из пары Х-хромосом выглядит как «капелька» полового хроматина. Мне дали посмотреть в микроскоп. Крохотное пятнышко хроматина было заметно даже мне.

— Девочка! — сказала я.

— Сейчас посмотрим, — Рита полезла в свои записи.

Мне стало не по себе.

— Что же вы ищете? Вы сами говорили: если хроматин, должна быть девочка...

— Не всегда, — вмешался Бочков. — Собственно, по хроматину мы и определяем хромосомные болезни. Предположим, в мазке, который берется из-за щеки новорожденного, есть хроматин. А в паспорте мазка ясно сказано, что взят он у мальчика. Значит, у ребенка ненормальный набор хромосом: в них лишняя Х-хромосома — тяжкое наследство от родителей. Эта болезнь называется «синдромом Клайнфельтера». Если же у девочки не обнаружено хроматина — не хватает одной Х-хромосомы, — это тоже тяжелая болезнь...

Сначала трудоемкую работу по сбору мазков и их анализу вели вдвоем — Бочков и Севанькаев — в одном из московских роддомов. Но требовался географический размах. И нашлись добровольцы — врачи из Калуги и Тулы, студенты-медики из Свердловска. Поток стеклышек с мазками не иссякал.

Постепенно стал вырисовываться «общий фон», постоянный уровень хромосомных болезней. От него уже можно было измерять дополнительный вред, причиняемый радиацией.

— Давайте установлю ваш хромосомный «баланс», — предлагал мне Севанькаев. — Да вы не бойтесь, сейчас это просто...

Раньше, чтобы определить, нет ли хромосомных аномалий, брали ткань костного мозга, например; Теперь достаточно взять из вены десять кубиков крови. У Севанькаева есть специальные питательные среды. В них упрямые неделящиеся лейкоциты начинают делиться. И тут-то выплывают наружу поврежденные хромосомы, если они, конечно, есть.

Севанькаев не отгибается от микроскопа. Количество опытов — это далеко не последняя вещь для статистики. А выводы... Их с нетерпением ждут и биологи, и врачи, и физики.

«Кривая выживаемости»

С дрожжами связаны удивительные вещи. О них я узнала в лаборатории Владимира Ивановича Корогодина. Это лаборатория «ветеранов» ИМР, ей стукнуло уже четыре года. Когда-то у одинокого дома на улице Курчатова собиралась небольшая группа людей — сотрудники одной-единственной лаборатории. Подходил маленький автобус «Латвия» и забирал всех разом. Тогда было только начало, самое начало.

Владимир Иванович Корогодин заинтересовался пострадиационным восстановлением лет десять назад, вскоре после окончания Московского университета. Проработав по распределению зоотехником в Коми АССР, он вернулся на кафедру биофизики и занялся серьезными исследованиями.

Недавно они увенчались книжкой «Проблемы пострадиационного восстановления» и степенью доктора биологических наук.

При облучении в дрожжевых клетках корежатся хромосомы. Когда подходит момент деления, больные хромосомы не могут разделиться, и клетки гибнут. Наступает смерть. Можно ли ее предотвратить? Можно ли спасти облученные клетки, создав подходящие для «выздоровления» условия? Этот вопрос не был схоластичным: призрак лучевой болезни, уносящей сотни человеческих жизней, стоял за плечами экспериментаторов.

Может ли сбросить с себя радиационные «попадания» простенькая дрожжевая клетка? Чтобы ответить на этот вопрос, потребовалось немало лет. Сначала стало ясно: чтобы спасти клетку от гибели, нужно отсрочить момент, деления. Это возможно, если подавить, скажем, азотистый обмен. «Заторможенная» клетка не может делиться, но она живет, лихорадочно сжигая углеводы. Провоцируется усиленный углеводный обмен.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.