Студент из нефтяного Валя Таранников уже совсем было собрался уезжать. Отряд ему попался из отпетых, и любая попытка пойти на сближение кончалась в лучшем случае ничем. Даже обычного разговора не выходило. Как на стену, натыкался он на глухую враждебность. Его не слушались. Более того, его не уважали. Более того, подозревали в нем врага. А ему до смерти хотелось быть им другом. Но, кроме желания и предкомиссарской практики, в его педагогическом багаже не было ничего. Лазил по кустам, самоотверженно играл в военные игры, слушал лекции известных педагогов в комсомольском лагере «Восход». А здесь, на месте, любой пустяк оборачивался проблемой, мучительной и неразрешимой. Комиссар-неудачник ходил угрюмый и подавленный, и начальник лагеря, его сокурсник Володя Николаев, ничем не мог Валентину помочь: он с «трудными» тоже столкнулся впервые.

Тогда он принял решение — уехать. Это не было дезертирством. Это было разумное подчинение обстоятельствам. Надо иметь смелость признавать себя побежденным, он так решил.

...На лагерной линейке случилось непредвиденное. Флаг медленно и торжественно полз вверх и уже прошел три четверти пути, как вдруг оборвалась веревка. По строю пробежал смешок. Валентин стянул с себя рубашку, сбросил башмаки и на глазах у примолкших ребят полез по тонкой мачте, почти тростиночке, вверх, к оборванному веревочному концу. А когда он с веревкой в зубах спустился на землю, это был уже не тот отряд. Этот, новый, уже принадлежал ему. Они поняли: человек рисковал. И поняли, почему.

Эпизоды, эпизоды... Осенью в горкомовские штабы по работе с подростками свозят комиссары свои впечатления. Дневниками и отчетами завалены столы. И штатные работники горкома по горло сыты лагерными историями. Из всей этой осенней кутерьмы, из обильного потока письменной и устной информации пробивается одна настойчивая тенденция. Комиссары видят «трудного» таким, каким хотят его видеть. Со страниц дневников, рапортов и отчетов встает коллективный портрет их подопечного — удивительно симпатичного, настырного, смекалистого и изворотливого малого, с большим потенциалом неиспользованных положительных черт. И устные рассказы комиссаров лишь очень отдаленно отражают, сколько затрачено комиссарской энергии, чтобы был он именно таким.

Пробивается настойчивая тенденция. Работа комиссаров с подростками строится на одном любопытном моменте. Комиссары делают ставку на тот самый неиспользованный потенциал, на те положительные черты, в которых отказывает «трудному» постоянно окружающая его среда. В самом «трудном» они ищут ту силу, которая помогает им бороться против «трудного». Это сложный и единственно правильный путь. Здесь и только здесь ломается общая позиция «трудного» — недоверие. Здесь и только здесь складываются личные отношения между воспитателем и воспитуемым, без которых, как известно, не бывает в этом деле эффективных результатов. Но путь этот не терпит воспитательского надзора, путь этот предполагает воспитательское творчество.

Куда проще объявить вне закона «Великолепную семерку» или запретить упоминать о торговле наркотиками за рубежом и со спокойной совестью ждать, пока додумаются до их методов наши доморощенные ловкачи и обучат сей премудрости подростков (а что додумаются, так уж будьте уверены!). Или, услыхав, что на выпускном вечере случилась поножовщина, вовсе запретить выпускные вечера. Этот путь куда протоптанной и легче. И, если присмотреться к делу попристальней, нельзя не заметить, сколь много еще приставленных к «трудным» энергичных мужчин топают этой пробитой дорогой, слагая попутно свои диссертации. Она еще ждет своих создателей, трудная наука о «трудном». А пока ее добровольные эмпирики — комиссары — совсем не малой кровью добывают сведения о нем самом. Что он любит и что ненавидит? К чему привязан и от чего бежит? Комиссары подбираются к «трудному» из глубоких предместий сложной и пока не разработанной науки — детской психологии. В одиночку, без методик, без академических руководств, почти на ощупь прокладывают они нелегкий этот путь. Комсомолом вписано немало почетных страниц в педагогику «трудного». Спортивно-трудовые лагеря — это целая эпопея, и главный ее герой — комиссар — вот уже три года держит гражданский экзамен на человеческую ценность.

Уже прошли восторги «по поводу», и отдельная самоотверженность отдельных комиссаров уже переведена в массовый разряд. Уже в орбите спортивно-трудовых Лагерей вращается огромная масса студенчества, а также людей, по роду своих занятий далеких от педагогики. И уже, наконец, встает вопрос: а почему работа большой государственной важности ведется на таком примитивно-самодельном уровне? Почему молодые люди, готовящие себя для инженерной деятельности на нефтяных промыслах, должны раскачивать заматерелую педагогическую мысль?

Уже прошли восторги «по поводу». Уже встает вопрос: а что же дальше? А дальше получается не очень. Комиссары уже подустали (студентам тоже надо отдыхать), и ощущается насущная потребность подменить комиссарский энтузиазм чем-то более стабильным.

А как Валерка?

Весной в Уфе холодно. Весной Уфа лежит в разливе своих рек — Белой и Уфы. Весной в этом зеленом, закрученном ветрами городе, как и в любом из городов, как и везде, с особой остротой встает вопрос о «трудных». В исполкомах, отделениях милиции, роно, райкомах, во многих шефствующих организациях обговаривают, утрясают, нажимают, увещевают, просят средства и выделяют средства — словом, делают все возможное, чтобы летом, не приведи бог, не увеличилось число детских правонарушений. Но есть в Уфе один микрорайон, где этого весеннего напряжения вы не почувствуете.

С Василием Дмитриевичем Поповым ходили мы с этажа на этаж — любят директора показывать свои школы. Я исправно рассматривала стенгазеты и фотомонтажи, читала лозунги и призывы (в школе моего детства висели точно такие) и никак не могла найти что-либо, что отличало бы эту школу от тысячи других. Но отличие было, я уже знала. Я знала, что школа занимала особое место в жизни своего микрорайона, что, лишь построившись, она стала центром воспитательной работы на территории в двадцать га, и сейчас мне хотелось понять, как это школе удалось.

Здесь внешне все было, как в тысяче других. И лишь когда Попов, порывшись у себя в столе, свалил передо мной ворох старых бумажек — следы его двухлетней тяжбы с «трудными» родителями, — я увидела, какая титаническая работа была проведена, прежде чем школа заняла свое нынешнее положение, и с чисто профессиональным эгоизмом пожалела, что все это уже позади. Но потом, когда сидела я в актовом зале и слушала, как обсуждал совет общественности предстоящий летний отдых учащихся; и еще позднее, когда преподаватели докладывали о перспективно-тематическом планировании и была в их докладах четко обозначена главная задача школы — воспитание личности; и уж когда было совсем поздно и мы сидели в подвале дома на проспекте Октября и где начальник штаба дружины бывший летчик Михаил Каракуц продолжил начатый на совете разговор, я поняла, что все еще только начинается, что на моих глазах делаются первые шаги.

— Нас вынудили обстоятельства, — говорит он. — Мы работаем в три смены. Две тысячи триста восемьдесят шесть учеников. Когда в школе наступает междусменье, у входных дверей выстраивается длинная очередь. Сто пятьдесят ребят из «трудных» семей.

...Мальчишка прыгнул со второго этажа. Спасаясь от пьяного отца, сиганул в окно. Не разбился, отлежался и снова пошел в школу. Так это началось.

Семейные дела — деликатные дела. Их принято наблюдать со стороны. В крайнем случае можно ходить в сочувствующих. Попов не может так. Мы много говорим о тунеядцах и почти не занимаемся родителями-алкоголиками. Мы выводим статистическую зависимость совершенных преступлений от годовых количеств употребленного алкоголя и почти не занимаемся статистикой покалеченных (в силу тех же причин) детских душ. Мы знаем, как просто попадает на скамью подсудимых обычный уличный хулиган, и мы знаем, как практически невозможно привлечь к судебной ответственности хулигана домашнего, особенно если он из отдельной квартиры. Семейные дела — деликатные дела.

Попов собирал товарищеские суды — хулиганы на них не являлись. Он вызывал их в школу — они, ухмыляясь, вели с ним снисходительные разговоры. Он ходил в прокуратуру, разговаривал в милиции. Ценою очень долгой волокиты он все же добился своего. Человек шесть самых яростных дебоширов были высланы за пределы города. Можно было начинать работать.

— Я понимаю: меры чрезвычайные. Но я слишком хорошо знаю, что весь жизненный путь человека зависит от того, что происходит с человеком в детстве.

Он берет лист бумаги и рисует кружок — это школа. Потом рисует кружок побольше — это семья. Потом от школы к семье он протягивает линию и говорит:

— Вот если здесь ребенку неспокойно, если живет он в «трудной» семье, то вся наша работа в этом месте, — карандаш упирается в «школу», — будет равна нулю, какими бы новейшими педсредствами мы при этом ни пользовались. — И он большой кружок перечеркивает большим крестом, а маленький — крестом поменьше. — Вот и все. Морально-этические ножницы под названием «семья и школа».

...В дежурной комнате штаба дружины лежит тетрадь. Там на каждой странице фамилии столбиком и росписи напротив.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.