Такое «свечение» (оно «брезжит») постоянно в поэзии Вознесенского. В одной вещи просвечивает другая (даже фонетически: в ангелах — алкоголики). Отсюда эти бесчисленные «как», «словно» и «точно». Наводнение сравнений.

Вещи, события, люди изменяются непрерывно и незаметно, «смутно». Они с нами, а их нет. Рубенсовская, если употреблять это определение расширительно, рубенсовская уверенность, что мир естественно сочен, здоров, груб, что он таков — и все, эта уверенность исчезла.

Поэт лицедействует: ему и тяжко, он ненавидит, но он и в чудовищном самоупоении, из которого не вырваться, экзальтация нарастает, это уже автоэкзальтация, и вот как красиво, во всем великолепии слов и красок изображается... избиение:

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

Как белые прожектора!

Вознесенский сочетает определение: сладко — досадно, торжественно — жалостно. Моралистическая оценка исчезает, как у некоторых героев Достоевского, в наслаждении даже унижением, даже уничтожением, и отрубленная голова счастлива поцелуем убийцы. Да, это противоречие, и жестокое, лишающее цельности внутренний мир поэта. «Треугольная груша» — кризисная книга.

Критерием жизни становится ее скорость, накал, напряжение («А на фига?!» — спросит позже черный ворон, перелетевший от Эдгара По к Вознесенскому. А пока...).

Апельсины, аплодисменты...

Расшибающиеся — бессмертны!

Мы родились — не выживать,

а спидометры выжимать!..

Переклички слов (апоплексичен — апокалипсисом), как бы сквозное прорифмовывание, прошивание, прострочивание строк и строф, это безграничное доверие к ауканьям слов, убеждение, что в них-то, в ауканьях, и таится смысл, создают впечатление таинства, магии. Образы, сравнения, мотивы Вознесенского многозначны. «Буен, как шаман», Вознесенский ритуально чтит внешнюю форму своих прозрений, он обнажает их конструкцию, наслаждаясь не столько готовым зданием, сколько его созданием, которое прихотливо происходит на наших глазах. И это, конечно, делает многие стихи Вознесенского труднодоступными для первого понимания.

Да, он слушает (вернее, слушал!) себя, как пифия, и убежден, что каждый раздавшийся звук — откровение. Но не только слух, не только зрение ведут поэта. Вознесенский музыкально воспринимает запахи — сирень, снег, бензин, они приобретают поэтическую мелодию. Даже осязанием он поэт: он поэтически ощущает скольжение тени по спине, прикосновение всего живого.

Интуитивная импровизация руководит Вознесенским. Она же его и подводит... Звук, запах, цвет слепяще действуют на поэта, но он страшится познания. Углубление пугает его.

Вознесенский — лирик. И Вознесенский — веселый мистификатор. Он испытывает пределы поэтической свободы, он поддразнивает скучных людей, он мальчишески показывает им язык, Букашкиным, Антибукашкиным... Он передразнивает абсурд. Но его веселье таит серьезность... «Вы думали — я шут? Я — суд!». Над пророками смеялись, скоморохи пророчествовали. Противоречивое соединение двух лиц в одном лице поэта тонко отметила Белла Ахмадулина: «И что-то в нем, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха...».

Впрочем, лихая скорость Вознесенского не шутливо-безобидна. Она бросает вызов. «Фантасты посреди муры» не хотят мириться с обывательским покоем. «Меж оваций, афиш, обид» (или, как позже скажет Вознесенский, «меж сплетен, патоки и суеты») мчится судьба поэта. Поэт сознает грозящую ему опасность: ведь он иногда надевает маску, а маска может прирасти к лицу. Но:

...висит над тобой, как зов,

первая твоя великая

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.