А потом вспомню: сколько у него дел, сколько народа вокруг него!

А все-таки мне без Горького никак нельзя. О нем еще Ленин сказал, что он первый авторитет в вопросах пролетарского искусства. Я всех слушаю, кто мне что скажет. Учусь у всех. Но авторитет для меня окончательный – он. Горький.

Я сказал, что Горький сейчас в Крыму, в Тессели.

– Это я слышал, что не в Москве, но, если увидишь Алексея Максимовича, то дай ему ваше издание... Так что, будешь книгу снова утюгом гладить? Вынимай, что у тебя там за пазухой.

Разумеется, роман был уже мной внимательно прочитан. Я успокоил Островского, что никаких предложений автору что-то переделывать или сокращать у меня нет. Мои замечания касались только стилистики.

– Но ведь роман уже столько народу смотрело. Неужели ты еще что-нибудь поймал?

– Ну, вот, например, на первых страницах сказано: «Зина, отведи мальчика в судомойку». «Дверь в судомойку открылась, и в нее вошли трое официантов, неся груды грязной посуды». А через несколько строчек сказано: «Пожилая судомойка Анисья, посмотрев на дверь, скрывшую Павку, сказала...» Так что же «судомойка»: место, где моют посуду, или та, которая моет посуду? Одно из двух.

Островский мгновенно схватывает суть.

– Да, это не очень ладно. Но на Волыни так говорят. Водогрейка, например. А что ты предлагаешь?

– Пусть в первом случае будет «судомойня».

– Хорошо. Это по типу слова – «водогрейня». Судомойня. Ладно. Ну, одну «блоху» поймали. Дальше.

– Вот у тебя сказано: «насунув на лоб кепку...»

– Ага, это в том месте, – сразу вспоминает Островский, – где Павка удит рыбу. Лучше сказать: «надвинув на лоб кепку».

– Или «густо вздохнув, басы...». Давай вычеркнем «густо». Или «Павка сжимает мехи гармони». По смыслу должно быть – сдвигает мехи гармони. Или в тексте сказано: «Глаза паровоза... отвоевывали у ночи лишь десяток метров». Зачем эта метафора здесь? Проще сказать: фонари паровоза. А то получается глаза... отвоевывают. Неточно.

– Убедил, убедил, – рассмеялся Островский, – я боялся, что мой новый редактор будет «рубать по живому мясу», а за такие вещи я буду только благодарен. Исправлю – и все. Вот как мы условимся: ты прочти все внимательнее. Составь мне список своих поправок и предложений, а я тут на свободе просмотрю. А то что мы будем с тобой вдвоем на это тратить время!..

И мы снова вернулись к вопросам литературы. Осведомленность Островского в литературной жизни была превосходной. Он знал людей и говорил о них, как будто много раз с ними встречался. У него было безошибочное чутье на людей.

– Нет, к этому я не пойду, – сказал Островский об одном из писателей, побывавших у него. – Больное самолюбие. Довольно распространенная болезнь в литературной среде и препротивная болезнь. Все ему кажется, что кто-то его недооценил и где-то его «чарой обнесли». И носится человек со своим настроением, как с писаной торбой. Ты не думай, я очень высоко ценю и уважаю литературный труд и талант. Но теперь я уже к литературной среде пригляделся и скажу, что у вас мало критики, а обид много. Я вот когда кончу «Рожденные бурей», обращусь ко всем вам: кройте, критикуйте меня...

Островский вел беседу так живо, так многосторонне был ориентирован во всех вопросах и политики, и литературы, и международных отношений, что мы не заметили, как прошло часа два.

...Через несколько дней звонок по телефону.

– Островский говорит. Ну, как, поймал еще что-нибудь?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.