Корабли возвращаются в гавань

После штормовой ночи, принесшей столько бед, суда еще долго зализывали раны. Ремонтироваться было трудно — дул ветер баллов в десять. Траулеры, дрейфовавшие в четверти мили, не видели друг друга. Адамов не сразу заметил, что вода слишком сильно «залавливает» нос «Подольца». Когда же траулер буквально запахал носом, капитан бросился к трюму. Там тяжко плескалась вода — вернее, густой рассол из соли, тузлука, сельди. На глаз прикинул: тонн пятнадцать — двадцать плеснуло. Сорванный якорь чуть-чуть сдвинул трюмный люк. Для воды этого было достаточно. В шторм тяжелый, неустойчивый нос — гибель для судна. В дело включились мощные насосы. Вода липкой струей хлестнула за борт. И вдруг насосы замолчали, только яростно всхлипывал воздух. Сельдь и мусор забили в трюме храповики. Над храповиками метра четыре тягучего, пронзительно пахнущего месива. Как быть? Моряк не задумается нырнуть на десяток метров в незнакомой воде, может прыгнуть в море при минусовой температуре.

Но здесь другое — здесь нужно было опуститься в темный, затхлый трюм и нырнуть в ледяное желе, напичканное рыбьими телами. Потом разгрести рыбу, разыскать среди слизи и мусора решетки храповиков, очистить их и снова наверх, сквозь центнеры сельди и жгучий рассол. Нырять придется, видно, не раз. Отдышался — и снова в липкую муть, на четыре метра. Попробуй там разберись, где верх, где низ. И вот у всех, кто подходил к люку трюма, как-то сама собой съеживалась кожа на спине, и рот наполнялся кислой слюной: «Нет, не могу...»

Подошел и смуглый, гибкий паренек Узер Зангеев. Снял сапоги с отворотами, снял брезентовую куртку, потом ватник, шапку-ушанку. Осторожно уложил все на тамбучину. Отдал боцману записную книжку, конверт, чью-то фотокарточку. В лицо ударили едкие брызги. «Эх, была не была!» Узер прыгнул в трюм. И тут лее голова его показалась над темной водой. «Ну и гадость, бррр!» И снова нырнул. Его не было так мучительно долго, что каждый про себя уже решил — если с Узером что-нибудь случилось, он первым прыгнет в трюм и разгребет эти проклятые храповики. Его не было так долго, что боцман стал стягивать с себя сапоги. А трюм все молчал...

...Узер вслепую шарил руками. Рыба, рыба, острые плавники врезались в ладони. Только не думать, ни о чем не думать. Вот тут свободнее. В сторону рыбу, в сторону! Глубже, еще глубже. Рыбины хлопали по спине. Чего доброго, совсем завалит! Храповики уже рядом. В глазах плыли огненные круги. И тело, дрожа, рвалось наверх — вздохнуть. Вот же они, храповики, надо только разгрести мусор! Но тело уже само судорожно выгребалось наверх. Где же, где же наконец этот верх? Где воздух? Сердце бешено колотилось в груди.

Насосы хлюпнули, и узкая, натужная струя ударила за борт. Очень узкая струя. Из-за этого все упустили момент, когда черная голова Узера появилась над водой. Он дышал ртом, не раскрывая глаз. Когда же он показался на поверхности снова, его уже трудно было узнать. Лицо почернело от холода, весь в рыбьей чешуе.

— Вылезай, Узер, тебя сменят,— сказал капитан.-

Тот отрицательно мотнул головой и нырнул снова.

— Узер!

И снова молчание на целую минуту. Кто-то стал стягивать с себя робу. Его остановили.

Узер нырял четыре раза — ровно столько, чтобы за борт ударила мощная тугая струя. Потом Узера спасали от тошноты и воспаления легких. Это был смертельный риск, но здесь не карту ставились двадцать четыре жизни, двадцать четыре, как одна.

Был и такой случай. Зимние штормы вконец измотали «Подолец». А тут еще лед до фальшбортов. Лед на антенне, на тросах, на лебедке. Тонны льда. В кровь раздирали руки, сбивая наледь, тонны льда в сутки. И вот в один из таких тяжких дней к ним донеслась просьба о спасении: на культбазе «Геленджик» кончалось масло, они легли в дрейф. Слава Адамов прикинул: «Масло на «Подольце» есть, в крайнем случае потянут «Геленджик» на буксире». Взяли пеленг и легли на курс.

«Геленджик» увидели только через сутки. Беднягу яростно трепало на волнах. Со всех северных и западных румбов горизонта рушился настоящий ураган. «Вас видим,— ответил «Геленджик».— Попробуйте передать масло». Вот именно: попробуйте! Чтобы перебросить на «Геленджик» конец, потребовалось полдня. Бочку с маслом захлестывали петлей — и за борт. «Геленджик» тянул ее к себе. Оттуда пустую бочку перетягивал «Подолец». Словом, нужен был человек, который будет управлять бочкой — на борт, за борт.

Волны накрывали палубу одна за другой. Стоять, конечно, было невозможно. Тогда вызвался Узер. Он обвязался вокруг пояса канатом и шагнул за дверь. Поистине, это был железный парень. Его катало, било о борт, душило водой. А он таскал себе бочки: полную за борт, пустую на борт. «Геленджик» передал по рации: «Огромное спасибо от всей команды. Ложимся на курс. Ваш парень на борту — герой». Все смеялись тогда: «Слышишь, Узер, ты герой!» А он и сам смеялся, попивая чай, и рассказывал, как большой волной его запихнуло в пустую бочку, а на «Геленджике» сначала не поняли и потянули конец. Вот был бы номер!

Адамов увлекается, рассказывая о своих ребятах. Ведь не один же Зангеев — храбрец. Адамов черноволос, модно стрижен, лицо интеллигентное, тонкое. Вячеслав из того нового отряда капитанов, которые совсем почти вытеснили «морских волков», полагавшихся в основном на силу мускулов и морское чутье. В каюте молодых капитанов вместе с лоциями и картами путешествуют томики новых стихов, пачки «Юности» и «Нового мира», магнитофонные ленты с хорошей музыкой. Море любит на только сильных, оно любит умных, воспитанных, широко образованных.

Сейчас Вячеслав расстается с «Подольцем» и переходит на «Барабаш», траулер-морозилыцик большого водоизмещения. Морозилыцики могут ходить в далекие экспедиции, не боясь за свой нежный груз. Они мореходны, подвижны и, надо сказать, необходимы нашим тихоокеанским рыбакам в гораздо большем количестве, чем планируется.

БЫВАЮТ СЕРЫЕ РАССВЕТЫ, которые страшнее любого шторма. Бледные рассветы, когда, набегавшись от рефрижератора к рефрижератору и везде получив отказ: «Все забито!».— Судно ложится в дрейф. Капитан запирается в каюте и долго молчит. Потом берет переговорную трубку и передает на мостик:

— Рыбу за борт, так-распротак все на свете!.. И центнеры рыбы — сотня, вторая, третья — вываливаются за борт. Те самые центнеры, которые были вырваны у штормов, с потом, с кровью, те самые центнеры, которых с таким нетерпением ждут на берегу. Тонны, десятки, тысячи тонн... Один «Напор» в прошлую экспедицию вывалил за борт три тысячи центнеров сельди и камбалы. Сайра, сельдь, окунь...

— Поймать поймаем, а вот попробуйте сдать!— говорят моряки.— Рыбы много — все-таки океан. А вот рефрижераторов, траулеров-морозилыциков, плавбаз очень мало.

От дикого парадокса с непривычки пухнет голова: рыба есть, но ее нет; рыба нужна, но ее валят в океан. Крабы есть, но их не ловят: лов крабов судам не засчитывается. Ох, эти серые рассветы!..

...«ОСТ» МЫ ЖДАЛИ все-таки не зря. В девять вечера он уже стоял в холмском порту, прижавшись боком к «Юкону». Весь задраенный, ощетинившийся бамбуком сайровой ловушки, оборванный, избитый. И от волны, ходившей по «ковшу», казалось, что он тяжко, загнанно дышит. На «Осте» горели ходовые огни, но команды уже не было. Победителей соревнования рыбаков сейнерного флота не встречали. Кто бы мог думать, что в такую погодку, при боковом ветре и толчее, Сипатрин рискнет идти проливом Лаперуза и огибать мыс Крильон.