Крушение идолов

— Помолись, — сказала она сыну. — Ужинать станем... После к Алле Губрий сходи: чтой-то таскали ее во вражий дом...

«Вражьим домом» у них называли райком комсомола. Он ощутил глухое беспокойство и молитву пробормотал быстро, привычно; слова текли, не отвлекая его от размышлений. Он перекатывал их во рту, как давно обсосанные леденцы. Раньше его жгуче интересовал скрытый для него смысл произносимых фраз — торжественных, пропыленных, как старинные сундуки.

Он кидался с вопросами к матери и к отцу. Но родители говорили ему:

— Молчи, не спрашивай... Если не знаешь смысла, значит, бог еще не открыл, откроет потом. Ты не думай, ты верь!

Он ли не верил?

...В школе он учился кое-как. Был замкнут, болезнен, самолюбив, легко плакал, и потому товарищи все чаще оставляли его за чертой своих интересов и игр. Любил он только английский и занимался им довольно успешно. Может быть, звучание чужих слов напоминало ему «иноязычие» — святое дело. Со временем на его лице появилось таинственное выражение значительности и задумчивости. Он был вежлив и постоянно рассеян. Мысли его были далеко от собраний, походов, вечеров, которых он умело избегал, — словом, от всей той, по его мнению, хлопотной, нелепой и шалой жизни, которую вела школа.

У него завелись свои дела, свои друзья и свои настоящие хлопоты. Он получал задание в общине от взрослых «братьев и сестер». По его знаку собирались в назначенные дни девчонки и мальчишки в указанном им доме. Он встречал их на пороге, бледных от лунного света, в третьем часу ночи. Подавляя зевоту, они пели псалмы, молились о спасении, сжимая руки, раскачивались, с силой закрывали и открывали глаза, пока мебель, стены, потолок не начинали бешено вертеться, пока невидимая сила не начинала гнуть и корежить маленькие тела.

Он проводил с этими ребятами каждую свободную минуту. В воскресенье они вместе переписывали и размножали тексты псалмов, пели. Приходил брат Николай и учил играть на мандолине, а брат Леонид — на гитаре. И каждый раз сердце его сладко екало, когда взрослые говорили:

— Мишу слушайте, он тут у вас за старшего...

И они его слушали. Любайка сожгла пионерский галстук. Алла Губрий снесла в райком комсомольский билет. Люба Твердохлеб стала первой его помощницей. А Саша, Света, Алина Парамоновы? А Лиза Кулакова? Он всем им помог увидеть истинный свет, и, конечно, они пошли за ним... Ему бы уже могли доверять больше, за ним могли бы и не посылать шпионить Костенючку...

«Святая пятерка» — Максим Линчуй, Василь Омельченко, Петро Панасенко, Леонид Бычков и Николай Гуданов — стояла у «кормила власти». Он сообщил им, что Аллу вызывали зачем-то во «вражий дом», и был поражен тем, как забегали они, меняя ранее намеченные места и время собраний, часто заходя в дома к верующим для долгих, испытующих бесед. Он слышал, как они шептались о Парамоновой — бывшей школьной учителке, которую привела в секту Катя Бычкова. Она углядела ее в больнице, куда Парамонову взяли с сердечным припадком после внезапной смерти мужа, попавшего под поезд и оставившего ее с тремя детишками. Для секты она была «козырной дамой» — глядите, мол, все: ученье ученьем, а истинный свет, видно, не в нем...

Но надо же — выкинула «ученая» штучку: ума решилась, прямо с радения свезли ее в игреньковскую психиатрическую. Миша слышал, как Бычкова шипела: «Теперь разговору по городу будет... Парамониха, видно, живой на небо вознестись желала? Постилась больше, чем люди...»

Он не слышал, чтоб кто-нибудь из «святой пятерки» пожалел больную учительницу, и это мучило его.

«Бог есть любовь. Бог есть доброта, — твердил он. — И этот бог с нами... Я не смею думать недоброе о ближних своих, не смею... Надо не думать, а верить, не думать, а верить!»

В его доме совсем не осталось книг, кроме школьных учебников да еще той, с желтыми страницами, переложенной бесчисленными закладками...

«Святая пятерка» будто что-то предчувствовала: на каждом собрании по ее знаку кричали тоскливо, дурными голосами «пророки и пророчицы», взявшись за руки и запрокидывая головы:

— Горе, горе! Буря идет!

И буря действительно пришла...

* * *

Впервые за свою жизнь он ступил на порог заводского клуба. Он был не один, с ним были Катя Бычкова, и мать, и вся «пятерка». Он шел среди них, прямой, напряженный, приготовившийся. Их звали не на диспут, не на спор, не на вечер какой-нибудь атеистический. Дело было серьезней. Их звали на суд. Они шли туда обвиняемые и уже обвиненные городом, вставшим за судьбу своих детей.