Проезд Серова (бывший Лубянский), 3/6. Сюда, «к Маяковскому», приходил не единожды.

Плакаты, фото — резкий, неулыбчивый взгляд стриженного под машинку мужчины. Под стеклом рукописные копии стихов, писем; тонкие книжицы на желтоватой бумаге и тома с внушительным тиснением: «Владимир Маяковский». И шелестящий голос экскурсовода:

— Жизнеутверждающим оптимизмом наполнены строки великого пролетарского поэта...

Слушал, а в душе билось — «... косые скулы океана», «...на флейте водосточных труб». Впрочем, музей был как музей — чем удивишь? ...«Был» — не оговорка. Нынешний государственный музей В. В. Маяковского, хоть и по тому же адресу, ручаюсь, удивит каждого. Это не просто иная экспозиция — кусок духа, быта людского, выхваченный из начала века, из двадцатых годов, вживлен в сердцевину сегодняшней Москвы. Уникально, дерзостно организовано музейное пространство. Нет привычных витрин, стендов, залов — вся площадь, кубатура завязаны в единое целостное решение, овеществленную метафору. Жизнь, поэзия, душа раскручены по спирали: от истока — грузинского села Багдади (даже камни, подернутые патиной времени, — оттуда!); от «Облака в штанах» и «Флейты-позвоночника» через Революцию, «работу адову» — в высь, к космосу, к «Во весь голос» и последней, размашистой карандашной скорописи: «...Лиля — люби меня!.. Товарищ Правительство, моя семья...» По ступеням времени — на четвертый этаж в одиннадцатиметровую «комнатенку-лодочку», откуда он ушел навсегда в апреле тридцатого, «в звезды врезываясь».

И живописные панно, и вздыбленные сварные конструкции, и весь этот художнически блестяще организованный «хаос» металла, бетона, дерева работает на понимание главного: «Я поэт. Этим и интересен...» Не хроника быта, не внешняя житейская канва, а хронология души, глубинное развитие поэтического «я» — вот осевая «спирали». Нет, зряшное дело — браться за описание увиденного. Как передать ощущение достоверности (не предметной — духовной!) творческого бытия? Машина времени что ли сработала?!

— Просто время, — говорит директор музея, заслуженный работник культуры РСФСР Светлана Ефимовна Стрежнева. — Маяковский — не «бронзы многопудье», а неукротимое движение, революционность во всем... И — нежное, ранимое, кровоточащее сердце. Это по сути — сегодняшний день.

Когда два года назад началась, наконец-то, реконструкция здания, решили не ограничиваться капремонтом, а переиначить сам принцип музейного экспонирования. «Как живой с живыми говоря...» Вот он — «золотой ключик».

...С тяжким, режущим скрипом приоткрывалась дверь в незнаемое, мучительно медленно набиралась скорость.

— Если бы не стройуправление КГБ СССР, — продолжает Светлана Ефимовна, — реконструкция длилась бы десятилетия, а так полтора года. По нашим меркам — срок небывалый. От Главного управления культуры Мосгорисполкома, от Управления по делам изобразительных искусств и музеев — только указующие бумаги. Ни гвоздя, ни единого кирпича...

Ладно, не будем о гвоздях. Спасибо строителям Комитета госбезопасности, что так деловито, четко помогли музею, посчитав стройку эту объектом государственной важности. Но сейчас, когда экспозиция готова, когда Дом Маяковского (пишу с большой буквы, ибо это не хранилище застывшей памяти, а нечто одухотворенное сердечным теплом, творческой мыслью) готов распахнуть двери, «маяковеды» из исполкома кривят губы.

Что же смущает их? Ответ прост: новизна. Новизна мышления, художественного образа, взгляда на «великого пролетарского...». Их, видимо, пугает живой Маяковский. Затиснутый в мрамор, стенд, витрину, он

надежно привычен. Здесь же, в изломанном, как судьба, пространстве, поэт видится во всем великолепии несоответствия музейному стандарту.

«...И я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Новый музей — «собственная песня» Евгения Ампасюра, Андрея Бокова, Игоря Иванова, Ивана Лубенникова. Тогрула Нариманбекова, Игоря Обросова, Тараса Полякова, Бориса Чернова... Архитекторов, художников, специалистов по музейному экспонированию. Так что же, снова «становясь на горло»?

Похоже, комиссии, проверяюще-принимающие, исходят в своих суждениях из бесхитростного «нравится — не нравится». Ну, никак не нравится им стилизованная тень на стенах и потолке, не по нутру уличная

витрина, что вводит посетителей в мир поэта, — лучше снести ее и высадить тут травку, цветочки... Почему не явственно прославление «отечества, которое есть и трижды которое будет»?

— Порой судят об искусстве на арифметическом уровне: или — или. Разве можно без полутонов? Ведь рассказываем о жизни поэта, а не бухгалтера...

Понимаю горячность Светланы Ефимовны.

...Выхожу в солнечный день не из музейной тиши, а из реальности — в реальность. Под ногами брусчатка, перед глазами — скульптурный портрет поэта (работа лауреата Ленинской премии Юрия Орехова) и та самая, руганная витрина: ладони, вздернутые в единогласном одобрям-с; слоники в мутной, застывшей реке мещанского быта; одряхлевший бульдог, охраняющий госбюрократию... И — летящие сквозь время жестяные листки нашего летосчисления: 1917, 1924, 1937, 1956, 1985... Боль, горечь, надежда...

И слышится через десятилетия такое насущное сейчас: «...чтоб в лоб, а не пятясь, критика дрянь косила. И это лучшее из доказательств нашей чистоты и силы!»

Так-то вот. Живой — с живыми!

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.