Живая степь

Я не был готов вести беседу в столь «глобальном» масштабе, но, даже сделав скидку на увлекающийся характер Нечаева, все-таки вынужден был признать: если удалось организовать образцовое хозяйство в центре развитой промышленно-аграрной области, значит, это возможно и в других подобных зонах.

Позже, на кордоне, я поймал себя на том, что мысли мои пошли в несколько ином направлении: почему в других местах при равных, казалось бы, условиях все-таки не добились таких результатов, как здесь? Неразрешимые проблемы? Так они всюду в принципе одинаковы.

Взять хотя бы взаимоотношения лесхозов и охотничьих хозяйств. Лес – друг животных и птиц. Бесспорная аксиома. Значит, и организация, ведущая посадку лесов и уход за ним, – тоже их друг? Оказывается, не всегда. У лесхозов – свои планы, свой опыт, которые редко совпадают с интересами охотохозяйства. Терн, облепиха, шиповник, боярышник, лох не только кормят диких животных и птиц, но и укрывают от хищников. Вместо них в лесополосах предпочитают сажать привычную скумпию, желтую и белую акации, свидину, которые не дают корма, осенью и зимой хорошо просматриваются с воздуха пернатыми хищниками. При посадках леса упор делается на «деловую древесину», и забывают о дикой яблоне, груше, шелковице, «ве ломкой, многих ягодных кустарниках, которые создают благоприятные условия для развития животного мира.

Или такая мелочь. Старые дуплистые деревья – тополя, яблони, груши и особенно вербы зимой и летом являются удобным домом для многих зверей и птиц: белок, куниц, сонь, летучих мышей, дятлов, удодов, синиц, сизоворонок и даже уток. Без вербы многие из названных животных вообще не могут жить и размножаться. Но именно эти деревья выкорчевываются лесхозами в первую очередь как абсолютно бесполезные для лесного воспроизводства. Приходится и тут вести борьбу. Доказывать, убеждать, где, что и как нужно сажать, чтобы наши леса были заселены, а не оставались безжизненными.

И еще одна, безусловно, самая острая проблема – браконьеры. Войну с браконьерами Нечаев ведет давно и бескомпромиссно. Естественно, его не любят те, кого он штрафовал, у кого конфисковывал ружья, отбирал незаконно добытую дичь. Ему мелко пакостят, пишут на него анонимки, доносы, обвиняют в грехах, которых он не мог совершить, с одной надеждой, что какая-нибудь очередная комиссия вдруг все-таки чего-то и найдет и уберет наконец такого въедливого защитника природы. Но они же его и уважают. За неподкупность, за отвагу, с которой он и преданные ему егеря идут на вооруженных и обозленных сорвавшейся охотой людей, идут, постоянно рискуя нарваться на мстительный выстрел. И все из-за каких-то зайчишек, кабанов, косуль, фазанов.

Для Бориса Алексеевича, человека, достаточно вольного на язык, самое страшное ругательство: браконьер. Чтобы показать глубину падения егеря, который не устоял перед угощением, а выпив, дал поблажку охотникам, Нечаев употребляет самую уничтожающую, с его точки зрения, характеристику: «Он продался браконьерам!» Понятно, что таких егерей он гонит из охотохозяйства без всякого снисхождения. Они для него хуже, чем просто враги, – они предали благородное дело.

Между прочим, понятие «браконьер» Нечаев трактует более широко, чем это обычно принято. Для него это всякий человек, который умышленно или без умысла нанес вред природе. Обширная усадьба дирекции охотохозяйства, раскинувшаяся за околицей станицы Нижне-Кундрюченской, напоминает деревенский филиал зоопарка. В просторных вольерах, клетках, загонах живут степные орлы, филины, совы, стрепеты, белки, сурок-байбак, самец косули Рыжик, коршуны, болотные луни – всего и не перечислишь.

– Жертвы браконьеров, – объяснил Борис Алексеевич.

Одних он подобрал подстреленными, принес домой, вылечил, выходил, а теперь боится отпускать на волю, где животное неминуемо погибнет. Других к нему принесли ребятишки или взрослые: нашли детенышем в лесу, в поле, поиграли, пока не надоел, а потом сюда: Нечаев примет, позаботится. И он обязательно примет, но обязательно скажет, что совершенное ими – браконьерство.

Однажды я стал свидетелем такой сцены. В кроне корявой, растущей у проселка шелковицы сидела почтенная бабуся в очках и, ломая зеленые ветки, сбрасывала их толкущимся у дерева козам.

– Вот тебе и божий одуванчик, – в сердцах крякнул Нечаев, а когда «газик» остановился и мы вышли из машины, он укорил:

– Что же это вы делаете, мамаша!

– Дык животных кормлю, им ведь тоже исть хочется, а засуха!

– Да знаете ли вы, что из-за этих самых коз Греция без лесов осталась, а на острове Крит – голые камни? Всю растительность они копытами вытолкли, кору с деревьев обглодали!

Старуха, как я понял, этого не знала, все куковала о засухе, о необходимости кормить свою прожорливую ораву, и Нечаев, убедившись в бесполезности дискуссии, строго сказал:

– Еще раз замечу вас за этим недостойным занятием, буду жестоко штрафовать.

Когда мы отъехали, он пожаловался:

– И кто придумал эту дурацкую моду на пуховые платки? Просто эпидемия какая-то пошла по станицам: старухи развели коз, чешут пух, прядут, вяжут – и на базар. Им доход, а сколько деревьев погибло из-за обломанных веток!

...Вспомнил я все эпизоды этого дня, и в душу стало закрадываться сомнение: надолго ли хватит Бориса Алексеевича? Не укатали бы сивку крутые горки.

Когда я уезжал, мы договорились, что мой очерк Нечаев проиллюстрирует своими фотоснимками. Готовых не было, и он обещал подослать. Но с этим делом почему-то затянул. В письмах просил повременить, и так, за текучкой, незаметно проскочило три года. Я, честно говоря, был даже рад. Хотелось еще раз съездить к нему, посмотреть, устоял ли человек в своей благородной борьбе.